Екатерина Смирнова - Листопад Страница 15

– Свобода…

Они по очереди клали на него руки, они медленно подходили к знаку, плывущему в воздухе.

Они касались его и уходили домой.

…Эту неделю приходилось жить в одиночку.

Пока Мария не возвращалась – наверное, до неё не доходили вести о происходящем в родном городе. Хоть бы уехала. Это к лучшему – ни пьяные драки, ни огромный нетопырь, ни отчуждение ее не заденут…

На улице не подходили.

В лес он уходил всё чаще и чаще, особенно во время дождя, и никто ему наконец-то не мешал – и однажды, разгребая в поисках чего-нибудь интересного траву на мокрой поляне, обнаружил изъеденный годами и обглоданный временем рог.

Он принес его домой и повесил на стену рядом с кинжалом. С тех пор, коснувшись его рукой, он обретал собеседника, жившего в прошлом веке. Тот дожил до старости, не меняясь, и только рог да ещё пара легенд о подвигах святого Егория свидетельствовали о нём.

Подвиги святого Егория, якобы укротившего единорога.

Новости не сильно волновали его – когда изменился он, изменился его текст, но счастливый финал оставался неизменным. Революция близилась к концу. Погода была в самый раз для того, чтобы отсидеться дома, но он весь день бродил по намокшему перелеску, подальше от тех, кто мог его увидеть, и как раз собрался домой, когда на дороге показался бегущий во весь дух Любимчик, которого подгоняла грозовая туча нехорошего оттенка. Интересно, как он ухитряется везде меня находить, подумал Лес и не стал прятаться в кустах, хотя и очень хотелось.

Мокрый до нитки Любимчик остановился перед ним, как конь на скаку. В небе прогремело.

– Как дела во внешнем мире? – Лес ухватил его за отвороты куртки и не дал упасть. – Куда ты так летишь? Что случилось?

– Вы опаздываете на суд! – выпалил Любимчик. – Первое заседание! Суд про оборотня!

– Что?

Лес был немного ошарашен.

– Видишь ли, – осторожно произнес он, беря Любимчика за плечо, – я не хочу туда идти. Там уже за меня все сделали. Я заперт здесь, уволен с работы, несправедливо обвинен, и меня чуть не убили, а потом оправдали. Что-то неясно?

– Но вы же должны были там появиться…

– Нет. Там уже все закончилось. А приходить туда … Зачем туда приходить?

– Они оправдают вас без вашего присутствия?

– Нужно им мое присутствие – фыркнул он. – А мне это, извини, и так… противно. Что скажут, то скажут. Я тут уже не при чём.

Вот, опять отрываюсь на подростке, подумал Лес. Еще недавно хорошо выступил, и вот… Или я ему объясняю? Откуда вообще этот зуд на языке – честно и откровенно объяснять все даже этому мелкому хулигану? От одиночества?

– А как же речь?

– Какая ещё речь? Тронная?

– Н-нет… Но вы же пострадали от клеветы. Вам надо их всех заклеймить позором и доказать и… или… вроде того…

– Я не имею привычки страдать, – хмыкнул Лес. – И жертвой работать не хочу. А если я это сделаю, то жертвой буду всю оставшуюся жизнь. Опять придется куда-то уезжать или присоединяться к кому-то. Уж лучше одному, хоть и в ссылке. Так проще.

– Но разве вы не будете им ничего делать?

– Не буду. Это была бы не месть. Я оскорбил бы того, кто ночью сияет во тьме.

– Чего?

– А если ты тут дальше будешь торчать под дождем, я боюсь оскорбить тебя, отводя домой за ухо. Взрослый парень уже. Может, хватит?

– Боже-ты-мой! – Любимчик картинно всхлипнул. Заломил руки. – Я понимаю, но как это… Ведь это же ваша честь… Ваша… Я в вас так верил… Так любил вас! Вы…

– Иди отсюда – мягко сказал Лес. – Так даже в книжках не выражаются. И я по этому поводу не горюю. Иди… мальчик. Иди отсюда. Пожалуйста.

Он проводил взглядом длинноногую истерически бегущую фигуру. Интересно, а ты бы смог что-нибудь сделать вот с таким? – подумал он для единорога.

– Нет, прости… – разочарованно вздохнул зверь где-то в глубине. – Только не это.

– А почему? – поинтересовался Лес. Единорог немного подумал и ответил:

– Надоел. Но ему тоже одиноко.

Из него вырастет хороший актер – неожиданно подумал Лес и засмеялся, удивляясь тому, что видит в ненавистном мальчишке обычного человека. Надо же… Единорог, единорог, ты правда научишь меня видеть в детях что-нибудь хорошее?

Каждую ночь ему снились странные сны. Русалки, холодная вода, бродячие псы, плачущие дети.

Бегущий человек и дом, окутанный пламенем… А наутро или даже через несколько дней радио, слухи или случайное письмо доносили весть о том, что случилось на самом краю их земли, и он улыбался своим воспоминаниям, что, как ни странно, не беспокоило вернувшихся Марию и Герду. Он не замечал, сторонится ли его кто-то – и рядом с ним улица вымирала. Изгнанный из столицы, изгнанный в три шеи из школы – полицейский не пустил его даже на крыльцо – он продолжал рассказывать приходящим по вечерам немногим любопытным подросткам о культах стихий, в давние времена властвовавших на этой земле. Он удивлялся, какие у них становятся умные лица, какие они задают вопросы. А ведь заумные темы совсем не интересуют детей. Как проповедник какой, честное слово…

Так ведь им нравилось.

Скати честно поведал ему все о своей службе в органах, после чего Лес окончательно уверился, что левая рука у тех не знает, что делает правая, и сдавать его лучший друг больше не собирался. Все подозрения можно было слать к чертовой матери, поскольку основным занятием Теда здесь, оказывается, была вовсе не слежка за Лесом (чего можно было ожидать): он уже пять лет собирал данные о распространении наркотиков в окрестностях Холма и Тертого Края. Одна удачно прошедшая операция по перехвату груза стоила ему когда-то карьеры – одних хватай, а другим таким же кланяйся, и в столице сурово наказывалось неразборчивое рвение.

Посмотрев на отчет о собственном поведении, Лес долго смеялся. Новости приходили хорошие.

Но Тед все не отставал, хотя и не следил. Он был искренне уверен, что всё происходящее – сплошные чудеса, только не как у легендарных колдунов. Или превращения. Так раз с тобой творятся всякие чудеса и превращения, может быть, сходить в церковь? Это уже по их части… Церковь была владением отца Керта, но Скати зудел уже целую неделю, и Лес не выдержал. Позволил отвести себя туда, где жила чужая боль.

Горело только две или три свечи, остальное пространство окутала полутьма, сквозь которую лучился свет витражных окон. Сам святой отец сидел на одной из скамей, склонив голову на руки – казалось, спал. Скати неуверенно затормозил, и Лес уже подумал – не уйти ли отсюда, как вдруг Скати сделал медленный шаг вперед и коснулся белого воротничка широкой ладонью.

– Кей! – полы сутаны колыхнулись чуть сильнее, и Скати осторожно взял её обладателя за плечо.

– Кей, проснись! Прости, ради бога!

Отец Керт поднял голову.

– Что вам угодно, господин учитель?

Кей, прости … Неуклюже повторил Скати. – Тут у меня человек. Исповедаться. Хочет.

– Этот? – в глазах священника мелькнула страшная искра, и он начал тяжело подниматься.

Да. Этот – ответил Лес, с некоторым трудом выдержав этот взгляд. – И не только исповедаться, а ещё и принять исповедь. Поскольку мне кажется, что вам, святой отец, это тоже пригодится.

– Что?!

– Он правду говорит, – вклинился помрачневший Скати. – Потому что или вы друг друга будете слушать, или я вас обоих, клянусь всеми святыми, просто выпорю. Пройдёмте… в исповедальню. Так проще.

Косясь друг на друга, они медленно пошли, как под конвоем – Лес рассердился. Но Скати, замыкавший процессию, держал руку на воображаемом пистолете и мрачно улыбался.

Будто – мысленно – салют отдавал.

… – И вы мне не верили, святой отец…

– Простите меня, господин Керин. Но я был совершенно уверен, что это вы – тот самый оборотень. Ведь оборотень не только не помнит, что он делает, он ещё и не виноват, и это горше всего… Так вы прощаете меня?

Лес пожал протянутую руку. Отец Керт погасил свечи, вывел их наружу и аккуратно прикрыл за собой дверь церкви. Его стриженый затылок блестел от пота, несмотря на осенний холод, и Лес наконец осознал, что Кей ненамного старше его самого. Лет на десять, не больше.

Они пошли по дороге от церкви, погруженные каждый в свои мысли. Все трое нелепо ухмылялись, чувствуя себя легко – и глупо. Впервые за долгое время можно было делать что угодно. И пришлось остановиться в усыпанном пожухлой листвой сквере и выпить на редкость скверного пива – чтоб не выглядеть дураками, возвращаясь в привычное общество.