Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков Страница 17

Однако, переехав в Петербург, Кирилл убедился, что извращенцы, любящие шахматы Фишера, – вовсе не миф, не школьная страшилка. В октябре с четвертого курса университета за шахматы-960 отчислили одного студента-математика; немногим позже в аспирантуре Пединститута раскрыли целую компанию юношей и девушек, игравших каждый вечер (порочные создания: а ведь они собирались стать преподавателями, учить детей!). А еще эти слухи о смерти академика Борисова-Клячкина – поговаривали, он покончил с собой, когда кто-то дознался о его тайной фигуросмесительной страсти.

И Кирилл, конечно, мог понять гнев Дмитрия Александровича Уляшова: человек всю жизнь положил на создание в России культуры классических шахмат – а любимый ученик нанес ему удар в спину, именно эту культуру стал извращать, практикуя игру из 960 начальных позиций. Уж лучше бы Броткин просто бросил шахматы. Интересно, что Александр Сергеевич говорил Уляшову в свое оправдание? Упирал на «свежесть и новизну ощущений»? Или жаловался, что неуютно чувствует себя при одном и том же стандартном расположении фигур? А может быть, даже не оправдывался и не жаловался, а сам нападал, звал Уляшова «старым ханжой», «ретроградом» и «цис-шахматистом»? (Правильно, что их преследуют, всех этих девятьсотшестидесятников, отчисляют из вузов и выгоняют с работ! Государство стоит на классических шахматах, и нельзя получать от него деньги, при этом подтачивая его основы, расшатывая позицию; ведь жизнь в России только-только начала налаживаться. Кстати, сам Роберт Фишер за свое изобретение угодил-таки на старости лет в японскую тюрьму. (Но как прикажете Кириллу общаться с Броткиным? Как смотреть на него, не краснея, не испытывая жгучего стыда? Как жать его руку, зная, что этой самой рукой Броткин расставлял фигуры в случайном порядке, готовясь предаться разврату?

Ох, мало было проблем!))

Тягостные эти раздумья, болезненные колебания, постоянные сомнения отняли у Кирилла массу времени: идти или не идти к Броткину? В конце концов природное любопытство и желание добыть новую информацию о Крамнике победили – набравшись решимости, сто раз повторив перед зеркалом, что «общение с извращенцами еще не делает извращенцем тебя самого», Кирилл отправился на кафедру анализа закрытых начал.

Задача представлялась довольно хитрой: во-первых, надо было действовать по возможности скрытно, чтобы, упаси Каисса, о визите Кирилла никто не узнал; во-вторых, Кирилл не очень понимал, как выглядит Броткин («Саша похож на кота», – только и сказал Фридрих Иванович, хотя Кириллу хотелось бы иметь более детальное описание). Новая сложность обнаружилась, когда Кирилл прибыл на место: кафедра анализа закрытых начал оказалась неожиданно большой – она целиком занимала шесть этажей какого-то старого здания, протянувшегося вдоль набережной Карповки (кафедра истории, на которой учился Кирилл, помещалась в десяти кабинетах). Этажи связывались множеством парадных и черных лестниц, коридоры уходили в пыльную темноту, на дверях белели таблички с ECO-кодами A60-A79, D10-D19, E60-E99 и т. д., за этими дверями прятались другие двери, тоже с табличками («A62 – Защита Бенони (фианкетто): без раннего…Кbd7», «A66 – Защита Бенони (центральная атака)», «A67 – Защита Бенони (вариант Тайманова)», «A73 – Защита Бенони (основная система): Необычные ходы черных на 9-м ходу»). Периодически попадались стенды с объявлениями о предстоящих заседаниях («22 мая, 14:00, Сектор отказанного Ферзевого гамбита D30-D69. Маневр Крa2 при разносторонних рокировках в Системе Тартаковера-Бондаревского-Макагонова. Докладчики: м. н. с. Замараев М. С., м. н. с. Бабкин П. В.», «26 мая, 15:30, конференц-зал. Новый подход к атаке пешечного меньшинства в Карлсбадской структуре. Докладчик: проф. Вишневский Д. В.»), а в фойе висел древний выцветший плакат: «Истинная красота шахматной партии кроется в анализе ее вариантов. Роберт Фишер» (цитата всем известная и даже избитая, однако с учетом того, что где-то в этом здании работал Броткин, игравший в шахматы Фишера, Кириллу она показалась крайне двусмысленной). Значительная часть дверей была закрыта на висячие замки, а за открытыми довольно часто находились лишь длинные стеллажи с папками для бумаг; и как в этом пустынном обширном лабиринте кого-то искать?

Бестолково проблуждав около получаса, Кирилл вспомнил, что Фридрих Иванович упоминал о выдающихся анализах Броткина в Защите Грюнфельда. Вот куда нужно идти! Секция грюнфельдистов (ECO-коды D70-D99) обнаружилась на последнем, шестом, этаже кафедры, и Кирилл двинулся по коридору, распахивая все двери подряд: «D79 – Защита Грюнфельда (3.g3): 6.0–0 c6 7.cd cd», «D80 – Защита Грюнфельда (4.Сg5)», «D81 – Защита Грюнфельда. Вариант Ботвинника (4.Фb3)», «D82 – Защита Грюнфельда (4.Сf4)». Здесь жизнь казалась более оживленной и разнообразной. За одной дверью обнаружилась немолодая дама, строго закричавшая «Приходите после двух!», за другой громко спорили и смеялись какие-то молодые лаборанты, за третьей страстно целовалась пара влюбленных (увлеченные собой, они не обратили на Кирилла никакого внимания), за четвертой, подпертой изнутри стулом (или доской), что-то подозрительно звенело и булькало…

Кабинеты с D90 по D98 пустовали, зато в D99 горел свет. Кирилл дежурно постучал, легонько толкнул дверь – и увидел Александра Сергеевича Броткина.

(Ошибки быть не могло.

Человек, сидевший за столом, отчаянно, невероятно, невозможно походил на кота. Круглая грудь, круглая голова, круглые глаза, и мятый серый с начесом пиджак как настоящая шерсть, и под носом топорщились абсолютно кошачьи усы; что-то бормоча (мурлыча!), Броткин перелистывал «Искусство анализа» Марка Дворецкого (и наверняка помахивал невидимым Кириллу хвостом). Сходство казалось настолько полным, что заставляло невольно усомниться в реальности происходящего; растерявшийся Кирилл чуть не ляпнул «кис-кис-кис» вместо человеческого приветствия.)

– Кис… э-э, здравствуйте! Александр Сергеевич?

– Выйдите отсюда и закройте дверь с той стороны, – прошипел Броткин.

– Александр Сергеевич, извините, пожалуйста, за беспокойство. Меня зовут Кирилл Чимахин, я очень хотел бы с вами познакомиться, ваше место работы подсказал мне…

(Здесь Кирилл вдруг понял, что не знает, как рекомендоваться Броткину. Фридрих Иванович просил не упоминать его фамилии, ссылаться на Брянцева было глупо. И еще ведь непонятно, как Броткин относится к историкам после того разрыва с Уляшовым.

Но что же сказать?)

– …один человек, учившийся с вами в аспирантуре.

– Все люди, которых я знал в аспирантуре, оказались, к сожалению, предателями и оппортунистами, и я не хочу иметь с ними ничего (слышите: ни-че-го!) общего.

– Дело не в них, – поспешно возразил Кирилл, – просто мне известно, мне говорили, что вы лучший в мире специалист по творчеству Владимира Борисовича Крамника…

– Я во многих областях лучший специалист.

– Понимаете, я сейчас пишу диссертацию о Берлинской стене, а ведь именно Крамник возродил интерес к этому варианту в начале XXI века, и я надеялся, я думал, вдруг у вас есть какие-то материалы, статьи там, и вы бы любезно могли, да, то есть, словом, я полагал, дело же в общем прогрессе научного знания, мне казалось…

– Та-та-та, значит, вы – молодой историк?

Брянцев смотрит на Кирилла с откровенной насмешкой.

– Историк.

– В СПбГУ?

– В СПбГУ.

– И кто же, позвольте узнать, руководит в СПбГУ вашей диссертационной работой? Уж не Дмитрий ли Александрович Уляшов, великий наш мэтр исторической науки?

– Нет, не Уляшов.

– Может быть, Зименко?

– Иван Галиевич Абзалов, – лепечет Кирилл.

Услыхав ответ, Броткин медленно отворачивается от собеседника и вновь открывает книгу Дворецкого, недвусмысленно показывая, что хочет продолжить чтение:

– Всего доброго, молодой человек. Желаю, чтобы пребывание под эгидой Уляшова не испортило вас так же сильно, как ваших учителей, хотя и сомневаюсь в этом.

– Александр Сергеевич, но ведь вы же занимались Крамником, – делает Кирилл очередную попытку. – И я тоже очень хочу разобраться в его наследии.

– Обратитесь к Абзалову.

– Иван Галиевич ничего не знает! Никто в России ничего не знает о Крамнике! И в библиотеках нет почти никаких материалов. Вы – единственный, кто может помочь.

– Та-та-та, единственный. Я, может быть, и вправду единственный, но при чем здесь вы? Назовите мне хотя бы три причины, по которым я должен вам помогать.

Будучи ученым, чья академическая карьера рухнула в одночасье, Броткин скучал по вниманию со стороны научного сообщества, по дифирамбам и восхвалениям – и потому сделался с годами падок на любую, даже самую грубую лесть. Несмотря на напускную строгость, он уже готов был разговориться с Кириллом, чьи слова про «лучшего в мире специалиста» и «единственного, кто может помочь» приятно согревали душу Александра Сергеевича.