Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков Страница 16

Неожиданная мысль приходит вдруг Кириллу:

– Фридрих Иванович, а вы знали Броткина?

Так быстро начинать жалеть о сказанном Кириллу еще не приходилось. Царившая до сих пор атмосфера легкости и непринужденности исчезает моментально, над столом повисает внезапная (крайне неприятная) тишина, а отец Майи, замолкнув на полуслове, внимательно глядит Кириллу прямо в глаза. Каисса, и дернул же черт за язык! Но почему такой эффект? Понимая, что он допустил оплошность, Кирилл начинает извиняться («Простите, пожалуйста, я думал, мне просто рассказывали, что был такой человек, якобы гениальный историк и лучший ученик Уляшова, и что он много занимался Крамником, и я подумал, мне как раз нужна информация о Крамнике, о Берлинской стене, для моей работы, а вы, оказывается, всех знаете, и Абзалова, и Зименко, и я подумал, а вдруг, я думал, может быть, но, наверное, это чей-то дурацкий розыгрыш, или какая-то легенда, простите, я думал»), но Фридрих Иванович вдруг – очень медленно, как бы с усилием – говорит:

– Да. Да, Кирилл, конечно же, я знал Сашу Броткина.

– Ох!

– И он действительно – гений и самый лучший ученик Д. А. У.

– Но… почему же тогда о нем так мало информации?

– Потому что о Броткине нельзя говорить.

– ???

Кирилл, вероятно, имеет такой потрясенный вид и взирает на Фридриха Ивановича с такой надеждой, что тот, хоть и неохотно, все же пускается в разъяснения.

– Лет двадцать назад между Броткиным и Д. А. У. произошел конфликт, в результате которого они полностью разорвали отношения. Дмитрий Александрович выдающийся человек, но лучше бы вам, Кирилл, не видеть его в гневе: страшное зрелище. Мы, тогдашние аспиранты, сначала совершенно ничего не поняли – и не знали, как действовать; ну, пытались немного успокоить Д. А. У. Тщетно, разумеется. Броткин был проклят, предан анафеме, и с тех пор само его имя нельзя произносить в присутствии Уляшова. (А раз в присутствии Уляшова – значит, и в присутствии Абзалова, Зименко, Аминова и всех остальных. Теперь понимаете, почему вы никогда не слышали о Броткине?) Естественно, такое «отлучение» самым непосредственным образом повлияло на академическую карьеру Саши: блестящий историк, талантливый преподаватель, он в одночасье оказался выставлен из университета на улицу и не мог отыскать работу – его просто никуда не брали, опасаясь реакции Д. А. У. (повторюсь, Уляшов страшен в гневе). Крах, разгром. Уж не знаю, чем бы все кончилось, возможно, бедный Саша сошел бы с ума или наложил на себя руки – ведь он так любил науку, любил шахматы! Может быть, банально умер бы с голоду, оставшись без средств к существованию, но хоть в чем-то ему тогда повезло. Он ведь, помимо тонкого понимания истории, всегда отлично считал варианты и умел оценивать позиции, и его в какой-то момент тайно позвали на кафедру анализа закрытых начал. Вы, конечно, в курсе, что аналитики вечно враждуют с историками и потому мнение Уляшова для них не указ, но у Д. А. У. могучие связи в верхах, так что требовалась осторожность. С тех пор Саша так и трудится на этой кафедре – инкогнито, – пишет какие-то исследования (подозреваю, что великолепные: есть мнение, что он – лучший в России специалист по защите Грюнфельда; впрочем, мне сложно об этом судить). Но, разумеется, если вы вдруг придете на кафедру анализа закрытых начал и попросите позвать Александра Сергеевича Броткина, вам ответят, что никакого Броткина у них никогда не числилось. Вот такая подпольная жизнь великого ученого, Кирилл, такая грустная линия, невеселый форсированный вариант.

Фридрих Иванович замолчал и принялся скручивать папироску. А у Кирилла голова шла кругом от потрясающих новостей. Чего только не услышал он за последние два часа: академическое прошлое Саслина! кричащий «ку-ка-ре-ку» Абзалов! чудовищный гнев Уляшова! подпольное существование Броткина! Сил удивляться уже не оставалось.

– И потому, Кирилл, – добавил Фридрих Иванович, – если вы все-таки решитесь общаться с Броткиным, позаботьтесь, чтобы об этом ни в коем случае не узнал Абзалов, а уж тем более Дмитрий Александрович. Иначе сразу отправитесь назад в Новосибирск.

– Спасибо, Фридрих Иванович, я постараюсь быть осторожным. Но, кстати, в чем вообще причина того конфликта, произошедшего между Уляшовым и Броткиным?

– Ох, это очень неприятная, даже непристойная история, и виноват в ней, конечно, сам Броткин: он встал на скользкую дорожку. Он принялся играть в шахматы-960.

(Тут уж Кирилл не смог сдержать изумленного восклицания.

Каисса, так вот что за извращения имелись в виду!)

* * *

Итак.

Это слово – «итак» – краткое, крепкое, какое-то угловатое, чем-то напоминающее шахматную ладью, вспыхивало в мыслях Кирилла, тревожило, беспокоило.

Итак, Брянцев не шутил.

Итак, Броткин существовал.

Итак, надежда еще оставалась.

Итак,

надо было действовать: пойти на Кафедру анализа закрытых начал, разыскать там Александра Сергеевича, познакомиться, как-то завоевать его доверие – и постепенно выводить разговор на статьи Крамника. Казалось бы, куда проще, но Кирилл каждый раз откладывал выполнение этого плана. И немудрено – чтобы отправиться к человеку, играющему в шахматы-960, требовались воля и даже известное бесстрашие. (Каисса, если бы выяснилось, что Броткин принимает регулярное участие в БДСМ-вечеринках, или в групповых гей-оргиях, или в сеансах коллективной мастурбации, Кирилл не был бы столь шокирован – но шахматы-960? Это уже выходило за всякие рамки, не укладывалось в голове.) При всей неосведомленности Кирилла относительно любых перверсий (Нона и Майя часто смеялись над его наивностью, не говоря уж о Брянцеве), о шахматах-960 он, к сожалению, знал.

(Хотя предпочел бы никогда не знать.

Увы, maxime scientia multa dolores[21].)

Порочная эта практика была изобретена в самом конце ХХ века Робертом Фишером – одиннадцатым чемпионом мира, к тому моменту уже основательно выжившим из ума и, вероятно, мечтавшим как можно сильнее насолить человечеству. Подобно всем самым омерзительным извращениям, шахматы-960 не предлагали чего-то действительно нового; нет, вместо этого они брали здоровую основу явления – и вносили в нее ряд небольших, но поистине дьявольских изменений, чтобы все вместе предстало вдруг злобной насмешкой над естеством, издевательством над природой вещей. («Нормально мужчине спать с женщиной, – проводил аналогии Кирилл, – но представьте, что черты женщины немного изменились и она стала как две капли воды похожа на мать мужчины».) Соответственно, шахматы-960 (или, по-другому, шахматы Фишера) игрались на такой же доске, и такими же фигурами, и по таким же правилам – изменение заключалось в стартовой позиции: фигуры на первой (белые) и восьмой (черные) горизонталях располагались всякий раз по-разному. Если в нормальных шахматах царила прекрасная, почти божественная симметрия: «ладья, конь, слон, ферзь, король, слон, конь, ладья», то в извращенной вселенной шахмат-960 исходное расположение фигур определялось жребием – и потому оказывалось хаотичным, уродливым, отвратительным: «конь, конь, ладья, король, слон, ладья, ферзь, слон», или «слон, конь, ладья, слон, король, ферзь, ладья, конь», или «ладья, король, слон, слон, конь, ладья, конь, ферзь». (Каисса, и именно это уродство ставил себе в заслугу Фишер!) С учетом пары ограничений (a) слоны должны стоять на клетках разного цвета, b) ладьи располагаются по обе стороны от короля для сохранения возможности рокировки) получалось как раз девятьсот шестьдесят возможных стартовых позиций.

В России отношение к шахматам-960 было суеверным; о них знали (как знают о некоторых неприятных сторонах жизни), их ненавидели, их порой опасались. (Кирилл помнил, как давным-давно, когда он еще учился в начальной школе, учительница застукала его одноклассника за доской с фигурами, расставленными в случайном порядке; срочно организовали классный час, в ходе которого школьный психолог разъяснял, что наблюдение за игрой в шахматы Фишера может вести к дегенеративным заболеваниям мозга. Ребята постарше скорее смеялись над этими страхами, и, когда кто-нибудь, расставляя шахматы для игры в блиц, случайно путал местами короля и ферзя или ставил не на ту клетку ладью, его беззлобно поддразнивали: «Ты, наверное, в 960 играешь?») Но трудно было всерьез поверить, что где-то существуют реальные люди, из плоти и крови, практикующие шахматы-960. Это же просто мерзко, неестественно, это должно вызывать тошноту, когда в начале партии ваш ферзь располагается в углу доски!