Роман Казимирский - Ундервуд Страница 2

– Конечно, заходи. Я что, опоздал к обеду? Извини, не заметил.

– Нет, что ты, не волнуйся. Я принесу тебе еду сюда, если хочешь, мне совсем не сложно.

– Ну, если тебя это на самом деле не затруднит…

Мужчине было стыдно признаваться в том, что ему совершенно не хотелось видеть никого из членов своей семьи. Но, похоже, этот момент волновал его больше, чем остальных. Во всяком случае, Адель не подала виду, что ее это оскорбило. Нерешительно подойдя к нему, она с нежностью поцеловала его в щеку и прошептала:

– Пиши, я скажу Лауре, чтобы она не беспокоила тебя.

Когда она вышла, Конрад долго сидел неподвижно, глядя прямо перед собой, пока жена не вернулась, неся на подносе еду. На этот раз он нашел в себе силы подняться и обнять ее.

– Ты настоящее сокровище. Я знаю, что у нас не все хорошо, и безумно благодарен тебе за понимание. Я сделаю все возможное для того, чтобы все стало так, как было раньше.

– Я подожду.

Оставшись один, мужчина вдруг подумал о том, насколько война изменила Адель. В прежние времена она и не подумала бы ходить на цыпочках, пока он работал. Напротив, шумная и веселая, она постоянно требовала к себе внимания и не отставала, пока не получала его в достаточном объеме. Куда делась ее жизнерадостность? Конрад не желал верить в то, что так будет всегда. Он искренне хотел вернуться в то время, когда они были счастливы. В принципе, именно ради этого мужчина и начал писать. То, что солдат не мог рассказать даже священнику, готова была принять бумага. Это была в каком-то смысле исповедь, которую он не планировал никому показывать. Конрад даже допускал мысль о том, что после завершения сожжет свое произведение, чтобы огонь принял на себя все его воспоминания.

Снова повернувшись к печатной машинке, он провел ладонью по ее корпусу и еще раз отметил про себя, насколько хорошо Адель его знала. Если бы не она, ему бы и в голову не пришло покупать себе ничего подобного. Он знал о том, что «Ундервуд» до него уже принадлежала кому-то, но его это мало интересовало. Конечно, он вполне мог позволить себе и новый аппарат, поскольку никогда не испытывал недостатка в средствах, но жена подумала, что вещь с историей лучше пустышки «в масле». Возможно, она была права. Продолжая машинально поглаживать прохладный металл, Конрад неожиданно нащупал какую-то шероховатость. Заинтересовавшись, он наклонился, чтобы лучше рассмотреть дефект, и удивленно поднял брови: сбоку чем-то острым были нацарапаны инициалы «Б.М.Б.».

– Кто ты?

Конрад обратился к своему неизвестному собеседнику, словно тот мог ответить. Впервые задумавшись о том, что к этим клавишам до него прикасался реальный человек, а не какой-то фантом, он вдруг почувствовал необъяснимое волнение, словно заглянул туда, куда не следовало. Тем не менее, мужчина не мог отвести взгляд от свидетельства чьего-то незримого присутствия, и, в конце концов, повинуясь внезапному порыву, вытащил из кармана перочинный нож, который всегда носил с собой, и, стараясь ни о чем не думать, нацарапал рядом с существующими инициалами свои. Подумав еще, он хотел добавить дату, но в последний момент сдержался.

– Вот, будем знакомы, – пробормотал Конрад. – Надеюсь, ты не против. Будем писать вместе, получается.

Минуту-другую он сидел за столом, барабаня костяшками пальцев по его деревянной поверхности, а затем вдруг выдвинул встроенный ящик, в котором оказался пистолет. Взяв его в руки, он проверил обойму и взвесил оружие на ладони.

– Как тебе мой «Руби»? – обратился он в пустоту. – Безотказная штука. Сложно сказать, сколько раз я прикладывал его к своей голове. Уверен, что, решись я, он не подвел бы. Бабах – и никаких тебе коллизий. Знаешь, почему я не сделал этого?

– Почему же? – сам себе ответил Конрад.

– Струсил. Постоянно думал о том, как семья переживет мою смерть.

– Разве это трусость?

– Самая подлая ее разновидность, которая способна себя оправдать. Вокруг меня гибли сотни таких, как я.

– Зачем ты рассказываешь мне это? Пиши.

Молча придвинув стул ближе к машинке, мужчина застучал пальцами по ее клавишам.

У меня был армейский приятель. Джон Смит, черт его подери! Смешно. Ну, пусть его звали бы каким-нибудь Джеральдом или хотя бы Джеймсом, но нет. Джон – белобрысый парень из сельской местности, каких тысячи. Родился и вырос где-то неподалеку от Лестера. У того, кто хоть раз слышал его разглагольствования на тему их домашнего пива и сыров, не возникало ни малейшего сомнения в том, что этот чудак планирует всю жизнь провести в своей дыре среди коровьих лепешек и грудастых селянок. Кто-то, конечно, завидовал его жизнелюбию и неприхотливости, но большинство все же относилось к нему с некоторой неприязнью, считая недоразвитым. Я, тем не менее, любил его. Он в каком-то смысле напоминал мне о том, что за пределами всего этого безумия есть нормальная человеческая жизнь.

В тот вечер, который постоянно всплывает в моей памяти, шел сильный дождь вперемешку со снегом. Холод собачий, мы промокшие и продрогшие, а Джон знай себе рассказывает какую-то дурацкую историю, которая, как он утверждал, произошла с кем-то из его знакомых.

– И вот заходят, значит, эти горе-грабители с особняк, – стараясь прикурить на ветру, в перерывах между затяжками говорил он. – Ну, возможно, это и не особняк вовсе, если судить по твоим меркам, но ты должен понимать, что в наших краях любая лачуга с целой крышей может считаться настоящим дворцом. В общем, заходят они и сразу натыкаются на старуху. У нас такая старушенция жила – если б ты ее увидел, то понял бы меня. Если ее нарядить в черный плащ с капюшоном и косу в руки дать, то, хочешь – не хочешь, а обделаешься со страху. Ее мало кто видел, но те, кто встречал, рассказывали про нее всякие ужасы. Ну, эта парочка перед визитом для храбрости хорошенько приняла на грудь, так что им вроде как все нипочем. Старуха с места не двигается да на них зыркает глазищами, но все зря – не боятся они ее, и все тут. Отдавай, говорят, деньжищи, карга! Знаем, мол, что их у тебя куры не клюют. А та стоит. Причем нагло так стоит, прислонившись к стене плечом и как бы подбоченившись. Мужикам такое неуважение совсем уж оскорбительным показалось, и они к ней поближе подступили и давай прямо перед носом у нее кинжалами размахивать. Не знаю, что у них там было из оружия с собой, может быть, и вообще ничего не было, но это не так важно. Короче говоря, дошло до того, что кто-то из них, наконец, нечаянно дотронулся до старухи – она и упала, как стояла, на пол плашмя. И, представляешь, разбилась ко всем чертям, будто из глины была сделана. То есть какие-то части, конечно, уцелели, но зрелище было то еще. Грабители тут же протрезвели – они орали так, что их в соседнем селе слышно было. К нам потом приезжали не только полицейские, но и ученые какие-то. Рассматривали там все, исследовали. Мне потом один знакомый, которому удалось пообщаться с доктором приезжим, рассказывал, что бабка эта, как оказалось, уже лет двадцать как умерла и по какой-то причине не разложилась, как все, а мумифицировалась. К тому же стоя. Ничего не стану говорить по этому поводу – в науке я не сведущ, но вот какая штука… Видишь ли, ее ведь на самом деле у нас все в известной мере боялись. Ее не было уже в живых давным-давно, а наши люди все равно рассказывали друг другу небылицы о ней: то она кого-то на днях сглазила, то проклятье на соседку наслала. Мне вот интересно, как потом все эти рассказчики друг другу в глаза смотрели. И знаешь, до чего я додумался? А совершенно спокойно смотрели. Если все дураки, то никто не дурак. В толпе трусов каждый смельчак. Понимаешь, о чем я?

Прошло несколько недель. Жалкий срок, но и он способен изменить все. И вот я смотрю в глаза Джона и не вижу в них ничего. Взгляд не то чтобы пустой, как принято представлять себе задумчивость или отстраненность в обычной жизни. Нет, в нем действительно ничего нет: ни мысли, ни переживаний, ни человека вообще. Джон Смит сидит передо мной, но его нет. Совершенно здоровое тело без намека на наличие чего-то внутри него. Во время наступательной операции мы оказались в небольшом населенном пункте, который и деревней назвать сложно – так, несколько домов. В одном из них, как оказалось, укрылся неприятель. Возможно, хозяева слишком громко возмущались, или просто они чем-то не понравились солдатам. Что бы там ни было, но они убили их всех и аккуратно сложили друг на друга: мужчин, женщин, детей. Получилась почти идеальная пирамида, на вершину которой какой-то шутник положил куклу. Когда Джон увидел это, с ним что-то сделалось. Я никогда не видел прежде, чтобы один человек голыми руками в буквальном смысле разорвал на части нескольких взрослых мужчин. К нему потом долго никто не решался подойти. Кругом раздавались выстрелы, в любой момент нас могли убить, а мы с парнями стояли и молча наблюдали за тем, как это вчерашний весельчак сооружал собственную пирамиду. Наконец, закончив эту жуткую композицию, он отступил на шаг и критично осмотрел свое творение, словно оценивая его и сравнивая с первоисточником. Недовольно покачав головой, он огляделся и, по-дурацки радостно вскрикнув, поднял с пола винтовку и, отсоединив от нее штык-нож, воткнул его в лежавшее на самом верху тело наподобие шпиля. После этого он сел ровно между этими двумя творениями рук человеческих и – исчез. Больше я никогда не видел его прежним. Кое-кто из наших говорил, что у него просто поехала крыша. Мол, на войне и не такое бывает. Но мне кажется, что он сделал это с собой намеренно. Просто в определенный момент понял, что больше не хочет быть частью всей этой грязи, и исключил себя из нее. Думаю, такой поступок можно считать проявлением силы духа. Хотя, может быть, это и не так.