МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №2, 2018(24) - Песах Амнуэль Страница 22

– Так что, прилетели голубчики или нет? Заждался, сил нету. Что молчишь, мил человек? Говори, не терзай душу.

– Ожидаем-с, – неопределенно ответил капитан, незаметно бросив в кусты рукав. – В вот вы, дружище, ведете себя весьма скверно и неосмотрительно.

– Ась? – рассеянно переспросил вестянин, испуганно шаря вокруг. – Котомка-то где, провались все пропадом?

Он был озабочен пропажей и не замечал конец веревки, предусмотрительно намотанный на палец. Наконец он обнаружил мешок и, нежно прижав его к груди, принял вертикальное положение.

– Где изба, где избавление? – твердил он. – Болею я. Нет чтоб на похмелку гривенник дать… Одной моралью норовят угостить, мокрец их задери.

– Извольте следовать за мной, – приказал Арновааллен. – Предупреждаю: в присутствии дам старайтесь вести себя прилично!

Он стал нетерпеливо подталкивать вестянина, норовившего уйти в кусты. Стоило немалого труда втащить его на крыльцо и втолкнуть в зал.

– Ах, какой красавчик! Милашка! Гусарик! – всплеснула руками Леймюнкери. – Нет, Диоген! Он самый. Где ваша бочка, уважаемый?

Взгляд вестянина оставался бессмысленным. Он моргал от яркого света, что-то бормотал и, только приметив брезгливо отвернувшуюся Ирнолайю, приосанился.

– Филькой меня звать. А роду я Терпсихорова из деревни Хамовки растудыкиной губернии. Чай, слыхали?

– Не имела счастья, – развеселилась Леймюнкери. – А чем вы прежде занимались? Что-то я не встречала вас в Фоногоре. Уж не из тех ли вы молодчиков-легистов, которые представляли Высокий вестянский суд?

– Ась? – Филька хитровато прищурился. – Терпсихоров я, и все тут. Пожалейте, люди добрые, будьте ласковы к человеку болезному и одинокому, уж вам зачтется.

Он с удовольствием хныкал, умело скрывая злость и раздражение. «Ловко, однако, пристроился плешивый барин. Девками хоть крышу крой. – Он все еще искал правильную линию поведения: дурачиться иль всерьез. – Но с ними надо ухо востро. Мамзели, выскочки, пригрелись в земных вертепах. Ничего, я свое возьму, будьте покойны». Мысль о возмездии давно будоражила фантазию законодателя Ортоорбена. С того момента, как он занял место на паперти с медной кружкой для подаяний, его жизненная философия приобрела законченный вид. Наблюдая страсти отсталой цивилизации, фанатизм, идолопоклонство, он избрал для себя позицию по ту сторону разума, дававшую ему право плевать на толстосумов, чиновников, городовых, Координаторов и их своры электронных шпионов. Он мог творить дозволенное и недозволенное, орать, ругаться, крутиться на пупе, зная наперед, что каждое его движение будет объявлено «знамением свыше».

Но это было не настоящей местью, а маленькой репетицией. Главное должно начаться потом, после изгнания. Правда, он почти ничего о прежней жизни не помнил, если не считать несколько странных картин, спонтанно всплывавших из подсознания. Но это не мешало строить планы на будущее, которое только ему дозволено пережить дважды. Он будет идти своей дорогой, карабкаться по ступеням иерархической лестницы, чтобы там, наверху, обрести полную свободу от моральных обязательств. Так будет… А пока он не хотел сбрасывать наряд юродивого и, тем более, не хотел, чтобы поминалось его настоящее имя.

Филька бережно положил в угол свой мешок, распустил перевязь и, достав большой соленый огурец, с удовольствием надкусил его.

– Вкусно? – спросила Леймюнкери, причмокнув губами.

– Хошь попробовать? – прищурился Филька. – Соленый, аж Фоногору видно. Ешь, милая, пока рот свеж. Скоро нам и того не видать, как посадят на казенные харчи, начинят брюхо облатками и – за работу с песнопениями во славу Хранителей. Тут тебе и вся свадьба…

– Не кощунствуйте! – вспыхнула Ирнолайя. – Не пристало вам, законодатель Ортоорбен, оскорблять нас своим поведением, дурным тоном и двусмысленной этимологией некоторых словечек. Если вы еще недостаточно понимаете, что происходит, мы можем вам кое-что разъяснить. Или пьянство лишило вас способности мыслить?

– Господа! – поспешил разрядить обстановку Арновааллен. – Так, право, нельзя! Ортоорбен, я решительно призываю вас к порядку.

– А ось видел? – взвился Филька, поднеся к бледному лицу Шперка огромную фигу.

– Оставьте его, – сказала Ирнолайя, – он не в себе.

– Вот тебе и Диоген, – присвистнула Леймюнкери. – На капитана Арновааллена руку поднял.

От неожиданности Филька поперхнулся.

– Капитан Арновааллен? – переспросил он изменившимся голосом. – Не может быть!

Он действительно не мог поверить, что перед ним вестянин, имя которого гремело по всей Октаве. Перед ним стоял рыхлый господин, типичный чиновник с желтоватым сырным лицом, жалкий при всей своей респектабельности. Фильке хотелось сорвать страшную маску старости, как пиявка присосавшуюся к лицу капитана.

– Да, вот так вот, такие дела… – смущенно пробормотал Арновааллен. – Психотехники, как мне кажется, перестарались.

Филька оторопело покачал головой, посмотрел на недоеденный огурец и спрятал его в карман.

– Худо, – сказал он. – Худо, капитан.

– Да уж чего хорошего, – протянула Леймюнкери. – Ты хоть на себя в зеркало-то погляди. Проще простого грубить и оскорбления сыпать. В нашем положении нужно, чтобы все было по-другому. Сочувствие и понимание. Мало мы его видели – и там, и здесь.

Филька внезапно уперся в грудь капитана косматой головой, взвыл отчаянно и протяжно. Горестным эхом откликнулась в его памяти голодная и бесприютная земная жизнь. Виделись ему сырые чахоточные ночи, зловонные подвалы, пыльные чердаки, околоток, жестокие избиения, издевательства тряпичника Голобородько, обиравшего нищенствующую братию за полный набор реквизита: костыль, кружку, керосиновую флегмону. Все это время он не мог понять, в чем смысл этого наказания. За что его, законодателя Ортоорбена, всю жизнь проработавшего в глухих провинциях Октавы, наказали именно таким унизительным образом? Не лучше ли было убить его там, на Боэре? Уничтожить, раздавить – незаметно, бесследно?

– Надоело, – сказала Ирнолайя. – Пора кончать комедию. Капитан, уложите законодателя на диван. Пусть проспится.

– И то верно, – сникшим голосом сказал Ортоорбен. Он утер нос оставшимся рукавом и поплелся к дивану.

– Вот и мир, – сказала Леймюнкери. – Все прояснилось и встало на свои места. С одной стороны, Филька, с другой – Ортоорбен. Раздвоение личности. Сточная канава и трагедия космического масштаба…

– И то верно, – согласился Ортоорбен, с кряхтением ворочаясь на диване. – Так и вижу, как меня раздевают и толкают головой в прорубь. Страшно было, особенно когда лед стал крошиться, а те двое убегали, прыгая через трещины. Едва я спасся тогда… Зато сколько преимуществ, какая вседозволенность! Терпсихоров сын имел право лгать, ненавидеть, пачкать. Мог полностью переиграть весь репертуар своих чувств. Уберегли, и на