Вероника Рот - Дивергент Страница 27

— Мама, что происходит?

— Мне все равно, какую фракцию ты выбрала, — говорит она, касаясь рукой моей щеки. — Я твоя мама и хочу, чтобы ты была в безопасности.

— Это потому что я… — Я начинаю говорить, но она прижимает руку к моему рту.

— Не произноси это слово, — шипит она. — Никогда.

Так Тори была права. Быть Дивергент опасно. Я просто до сих пор не знаю почему. Да я даже не знаю, что это означает.

— Почему?

Мама качает головой.

— Я не могу сказать.

Она смотрит через плечо, свет из Ямы почти невидим. Я слышу крики и разговоры, смех и шаркающие шаги. Запах из столовой добирается досюда: сладкий и дрожжевой — выпеченного хлеба.

Она поворачивается ко мне, ее челюсть напряжена.

— Я хочу, чтобы ты кое-что сделала, — говорит она. — Я не могу посетить твоего брата, но ты сможешь, когда инициация закончится. Ты сможешь пойти и найти его, попроси его исследовать информацию о сыворотке моделирования. Хорошо? Сделаешь это для меня?

— Если ты не объяснишь мне хоть что-то из этого, мам, то нет! — Я скрещиваю руки на груди. — Если ты хочешь, чтобы я околачивалась в корпусе Эрудитов целый день, ты должна назвать мне серьезную причину!

— Я не могу. Прости. — Она целует меня в щеку и заправляет мне за ухо выбившуюся из пучка прядь волос. — Я должна идти. Будет лучше, если бы сделаем вид, что не слишком привязаны друг к другу.

— Мне плевать на то, что они подумают, увидев, — говорю я.

— А не должно, — говорит она. — Подозреваю, что они уже следят за тобой.

Мама отходит от меня, и я слишком ошеломлена, чтобы пойти за ней. В конце коридора, она поворачивается и говорит:

— Съешь кусок торта за меня, ладно? Шоколадного. Они восхитительны. — Она улыбается странной, кривоватой улыбкой и добавляет: — Я люблю тебя, ты же знаешь.

И затем она уходит.

Я стою одна в голубом свете ламп и понимаю:

Она была в корпусе раньше.

Она помнила этот коридор.

Она знает о процессе инициации.

Моя мать была Бесстрашной.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

В полдень я возвращаюсь в спальню, пока остальные проводят время со своими семьями, и нахожу Ала, сидящего на кровати и уставившегося на голую стену: в то место, где обычно висит классная доска. Четыре снял ее вчера, ему нужно подсчитать результаты первого этапа.

— Вот ты где! — говорю я. — Твои родители тебя обыскались. Нашли?

Он качает головой. Я сажусь возле него на кровать. Моя нога по ширине лишь половина его, даже сейчас, когда я стала более мускулистой, чем была. Он одет в черные шорты. Колени фиолетово-синие, все в синяках, их пересекает шрам.

— Ты не хочешь видеть их? — спрашиваю я.

— Не хочу, чтобы они спрашивали, как мои дела, — говорит он. — Мне придется рассказать им, они же поймут, если я солгу.

— Ну… — Я изо всех сил пытаюсь придумать, что сказать. — А что с тобой не так?

Ал резко смеется.

— Я проиграл все поединки, кроме того… с Уиллом. Ничего хорошего.

— Это был твой выбор. Разве ты не можешь им это сказать?

Он качает головой.

— Папа всегда хотел, чтобы я попал сюда. То есть, они хотели, чтобы я остался в Искренности, но только потому, что они должны так говорить. Они оба всегда восхищались Бесстрашием. Они не поймут, если я попробую им это объяснить.

— Ох. — Я барабаню пальцами по коленям. А потом смотрю на него. — Так вот, почему ты выбрал Бесстрашие? Из-за родителей?

Ал качает головой.

— Нет. Я полагаю, что это из-за того… Я думаю, что важно защищать людей. Поддерживать их. Как то, что ты сделала для меня. — Он улыбается мне. — Это то, что Бесстрашные должны делать, правильно? Это и значит мужество… Не причинять боль людям без причины.

Я помню, как Четыре говорил мне, что раньше у Бесстрашных приоритет отдавался работе в команде. Какими были Бесстрашные, когда было так? Что бы я изучала, если бы была здесь, когда моя мать была здесь? Быть может, я бы не сломала нос Молли. Или не угрожала бы сестре Уилла. Я ощущаю острый приступ вины.

— Может, станет лучше, когда инициализация закончится?

— Все уже плохо… я могу оказаться последним в рейтинге, — говорит Ал.

— Ну, вечером узнаем.

Мы сидим бок о бок какое-то время. Лучше уж сидеть здесь в тишине, чем в Яме, и наблюдать, как все веселятся со своими семьями.

Мой отец говорил, что иногда лучший способ помочь кому-то — это просто быть рядом. Я чувствую себя лучше, делая что-то, за что, знаю, он стал бы мной гордиться, будто это компенсирует все те вещи, которые я натворила, которыми он гордиться точно бы не стал.

— Знаешь, когда ты рядом, я чувствую себя храбрее, — говорит он. — Будто я могу вписаться сюда, так же, как и ты.

Я собираюсь что-нибудь ответить, когда он кладет руку мне на плечо. Я вдруг замираю, мои щеки пылают. Хотела бы я ошибаться насчет чувств Ала ко мне.

Но я права.

Я не наклоняюсь к нему. Вместо этого я продвигаюсь вперед, так, что его ладонь соскальзывает. Затем я кладу руки себе на колени.

— Трис, я… — начинает он. Его голос напряжен. Я смотрю на него. У него лицо такое же красное, как и, по ощущениям, мое, но он не плачет — просто выглядит смущенным. — Эмм… извини, — говорит он. — Я хотел… эм. Извини.

Жаль, я не могу сказать ему, чтобы он не принимал это на свой счет. Я могу рассказать ему, что мои родители редко держатся за руки, даже в нашем собственном доме, таким образом, я отучила себя от всех жестов привязанности, потому что они воспитывали меня так, чтобы я воспринимала их серьезно.

Может, если бы я рассказала ему, не было бы отзвука боли за его смущенным румянцем. Но это, конечно, личное. Он мой друг, но это все. Что может быть более личным, чем это? Я вдыхаю воздух, а когда выдыхаю, заставляю себя улыбнуться.

— За что извинить? — спрашиваю я, стараясь казаться непринужденной. Я отряхиваю джинсы, хотя на них ни пылинки, и встаю. — Я пойду, — говорю я. Он кивает, не глядя на меня. — С тобой все будет в порядке? — спрашиваю я. — Ну, в смысле, из-за родителей. Не из-за того, что… — я обрываю фразу. Я не знаю, что бы я сказала если бы не остановилась.

— Ага. — Он снова кивает, слишком энергично. — Увидимся позже, Трис.

Я стараюсь выходить из комнаты не слишком быстро. Когда дверь спальни закрывается за мной, я прикасаюсь своего лба и слегка усмехаюсь. Если забыть о неловкости, приятно кому-то нравиться.

Обсуждение посещений наших семей было бы слишком болезненным, таким образом, наш итоговый рейтинг первого этапа — это все, о чем мы можем говорить этим вечером. Каждый раз, когда кто-то поднимает эту тему, я смотрю в одну и ту же точку на другом конце комнаты и игнорирую его.

Мой рейтинг не может быть таким же ужасным, каким он был раньше, особенно после того, как я побила Молли, но я не могу быть настолько хороша, чтобы оказаться в первой десятке по окончанию инициации, особенно, учтивая, что есть еще новички, рожденные в Бесстрашии.

Во время ужина я сижу с Кристиной, Уиллом и Алом за столом в углу. Мы на не вполне комфортном расстоянии от Питера, Дрю и Молли, которые сидят за следующим столом. Когда наша беседа затихает, я слышу каждое сказанное ими слово. Они обсуждают рейтинг. Какая неожиданность.

— Тебе не разрешали заводить домашних животных? — требовательно спрашивает Кристина, похлопывая ладонью по столу. — Почему нет?

— Потому что они бессмысленны, — говорит Уилл, констатируя факт. — Ну, зачем обеспечивать едой и крышей над головой животное, которое только пачкает твою мебель, заставляет дом плохо пахнуть, и, в конечном счете, умирает?

Мы с Алом переглядываемся, как делаем всегда, когда Уилл и Кристина начинают препираться. Но теперь, когда наши глаза встречаются, мы оба быстро отводим их. Я надеюсь, что эта неловкость между нами не продлится долго. Я хочу своего друга назад.

— Дело в том… — Кристина умолкает, склонив голову. — В общем, они прикольные. У меня был бульдог, его звали Чанкер. Однажды мы оставили жареного цыпленка на подоконнике, чтобы охладить, и, когда мама отошла в ванную, он стянул его вниз и съел, кости, кожа — все валялось на полу. Мы так смеялись.

— Да, это, безусловно, изменит мое мнение. Естественно, я хочу жить с животным, которое лопает мою еду и разрушает кухню, — кивает Уилл. — А почему бы тебе не завести собаку после инициации, раз уж у тебя такая ностальгия?

— Потому что… — Улыбка Кристины исчезает, и она тыкает викой лежащий на ее тарелке картофель. — Собаки теперь меня напрягают. После… после теста на способности.

Мы обмениваемся взглядами. Мы все знаем, что не должны говорить о тесте даже сейчас, после того, как выбор сделан, но для них это правило не столь не нарушаемо, как для меня. Сердце в моей груди бьется с сумасшедшей скоростью. Для меня это правило — защита. Благодаря ему я не обязана лгать своим друзьям о результатах. Каждый раз, как я думаю о слове «Дивергент», я слышу предостережение Тори… А теперь и мамино.