Святослав Логинов - Раз, два, три, четыре Страница 4

— Раз, два, три, четыре, пять…

А у меня глаз дурной или добрый?.. как узнать?

— Да! — приостановившись на секунду, шепчу я. — Все пятеро, и их папа — тоже! Не может быть плохим человеком отец двух пар таких близнецов!

Старушка, выгуливающая по лесопарку стриженого пуделя, тоже заглядывает в коляску и расцветает улыбкой. Очень хочется сказать “да!” и старушке, но я отвожу глаза и ускоряю шаг.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

Каждого хорошего человека хочется спасти, жаль, что я могу так мало. Там старушка точно пропадёт, да и вообще, она уже свои годы прожила; выберешь её — станет заедать чужое в самом что ни на есть непереносном смысле.

— Раз, два, три, четыре…

Иду по направлению к дому. Уже вечер, болит голова. Ночью опять будет сниться бешеный сводящий с ума счёт. Себе самому “да” я не говорил — кому я там буду нужен?

— Раз, два, три, четыре, пять…

Сколько монеток в ботинке? Вряд ли слишком много, жмёт не сильно. И всё-таки, иду к дому; не хватает попасть на глаза подвыпившей компании, чьё время вот-вот настанет. Жаль всё-таки, что я могу говорить только “да”…

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

Невозможно поверить, но я таки вернулся к счёту, причём в самое, казалось бы, неподходящее время — будучи студентом университета.

Студенческая пора — это не только лекции, молодость, любовь, экспедиции… Это ещё и военная кафедра, а летом, между четвёртым и пятым курсами — лагеря. Двадцать четыре дня в рядах советской армии! — больше двух миллионов секунд… Чтобы скоротать эти миллионы, я вспомнил про свой миллион

Стою на плацу, морда уставно-тупая, а сам считаю:

— Раз-два-три-четыре-пять…

— Напра-а…-во! — Все поворачиваются, а я, конечно, прозевал команду: повернулся с запозданием или не в ту сторону. Вообще-то я скрытый левша, правую руку от левой отличаю с трудом. Чтобы определить, где правая сторона, нужно вспомнить, в какой руке держал ложку мальчик, сидевший во время обеда в детском саду напротив меня Так вот, правая рука — другая. Поэтому я и говорю, что остался тем, прежним, трёхлетним. Без него я не мог бы делать множества самых обыденных вещей. Поворачиваться по команде трёхлетний я не умел, так и двадцатилетний не научился.

Неизбежно, следует наряд вне очереди. Вечером чищу на солдатской кухне картошку и бормочу:

— Раз, два, три. четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

За два миллиона армейских секунд досчитал до ста тысяч, которые гак и болтаются на моём балансе. До миллиона, разумеется, добивать не стал, нашлись дела поинтереснее. Хотя, почему — разумеется? — с меня бы сталось.

Сгинули в прошлом студенческие денёчки, молодой специалист был кинут во взрослую жизнь. И не то чтобы она оказалась очень грудной или жестокой, но нудной до чрезвычайности. Дурное распределение, вредная работа не по специальности, секретность и дисциплина хуже армейской. И это уже не два миллиона секунд, а три года.

Прежде всего, я научился, не имея увольнительного листка, уходить в рабочее время с родного предприятия. Для этого нужно было, предъявив пропуск, пройти в медсанчасть, а там имелся выход на волю, который охраняли не сотрудники КГБ, а обычная вохровская бабушка, выпускавшая всех по предъявлении больничного листка. Старый больничный на имя Алексеевой Анны Матвеевны я отыскал среди какого-то мусора и с этих пор удирал со службы при всяком удобном случае. Разумеется, и начальство относилось ко мне соответствующим образом, но никакой управы на молодого специалиста у них не было. Даже депремировать меня не могли, ведь по правилам за нарушения, допущенные молодым специалистом, отвечал начальник, так что депремировать должны были и его тоже.

Подобная, с позволения сказать, работа чрезвычайно быстро развращает вчерашнего студента. Из военной конторы нужно было уходить немедленно. По как это сделать?

И тогда под нас доениями прожитых годов зашевелился детсадовец, научившийся считать до скольки угодно.

“Сделай ещё один миллион, и выход найдется, — шептал нездравый смысл, — а если даже и не найдётся то уж время убьёшь наверняка!”

Началась странная жизнь. В свободное от службы время я был нормальным человеком, занимавшимся нормальными, взрослыми вещами, но на семь служебных часов становился полным идиотом, бормочущим: “Раз, два, три, четыре…” Именно тогда я привык на каждые восемь тысяч класть в ботинок копеечку. Листок с результатами счёта хранился в лаборатории, и вообще, дома мне в голову не приходило чего-то там считать.

Кончилось тем, что руководительница группы обнаружила листок с моей цифирью, заподозрила в ней шифр и вздумала передать компетентным органам. Листочек я отнял, пользуясь преимуществом в физической силе. Обозлённая начальница, уже не думая о собственной премии, накатала на меня докладную записку. Назревал скандал, но к этому времени миллион был закончен, и оказалось, что внутренний голос меня не подвёл: выход нашёлся сам собой.

Движимый нездоровым вдохновением, я написал на себя донос в первый отдел и через неделю был уволен как несоответствующий режиму заведения. Люди знающие говорят, что я сильно рисковал: меня могли не уволить, а отправить в места не столь отдалённые, где у меня была бы прекрасная возможность в течение пяти лет считать до одиннадцати миллиардов, ста одиннадцати миллионов. Однако законченный седьмой миллион спас меня от подобной перспективы.

Единственное, от чего он не мог спасти — то, что за два года вынужденного безделья на режимном предприятии я полностью разучился работать. Напичканная вкладышами трудовая книжка — молчаливый свидетель этому печальному факту. Впрочем, считать до миллиона мне пришлось ещё только один раз, когда я уходил с завода, где занимал высокую должность начальника бюро. Высокая должность была чистейшей синекурой, на которой можно было бы сидеть до самой пенсии, получая приличную зарплату, но я не мог больше маяться дурью. За месяц я сделал восьмой миллион, после чего с лёгким сердцем уволился, не имея никаких планов будущего трудоустройства. И миллион не подвёл — через неделю я уже работал грузчиком в ближайшем универсаме, и это было самое счастливое время в моей жизни.

Устный счёт остался в прошлом. Я, конечно, гордился невиданной цифрой, до которой сумел добраться: восемь миллионов сто тысяч (восемь миллионов сто тысяч чего? — как спросил бы маленький принц), но продолжать бессмысленное занятие совершенно не хотелось. Иногда, шагая куда-нибудь, я обнаруживал, что привычно накручиваю десятки, и не только на левой, но и на правой руке уже загнуты пальцы, но вместо того, чтобы класть в ботинок монетку, я тряс головой, отгоняя наваждение, и начинал думать о чём-то толковом.

А потом случилась беда.

— …шесть, семь, восемь, девять, десять, раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.

Вот и закончены сегодняшние двести тысяч. Теперь можно отдыхать.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

Нестерпимо болит голова, но всё-таки, пока ещё нет двенадцати часов, пока не наступил завтрашний день, нужно сделать ещё чуть-чуть. Хотя бы пару тысчёнок…

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

Мне они не посчитали нужным показаться, а быть может, у них просто нет облика. Я не знаю, существа это или некое осознавшее себя явление. В одном я твёрдо уверен — это не бог. И не потому, что я никогда не верил, да и сейчас не верю в бога, просто человеческий бог, созданный по нашему образу и подобию, не может быть настолько внечеловечен. Я говорю “они”, словно речь идёт о каких-то пришельцах из космоса, будущего или иных вселенных, но на самом деле ничего о них не знаю.

Они не собираются нас захватывать или порабощать. Они проело хотят привести размеры человеческой популяции к разумной, по их мнению, величине Почему-то мне кажется, что это мыслящие муравьи, которым ужасно надоела наша хозяйственная деятельность.

Они сообщили мне, что почти все люди должны погибнуть. В живых останется лишь восемь миллионов, сто тысяч человек. Вполне достаточно, чтобы сохранить популяцию, но снять с биосферы непосильную нагрузку. Именно поэтому я и грешу на муравьев.

Поначалу я не поверил, но они предоставили веские доказательства серьёзности своих намерений, а заодно убедили меня, что их планы с лёгкостью будут претворены в жизнь. Как они это сделали? — убедительно. Сомнений у меня не осталось ни малейших.

— Зачем вы сообщаете это мне? — спросил я, поняв, что упрашивать бесполезно.

— Потому, что именно ты сумел досчитать до такого числа. Никто из людей никогда не считал так много.

— Это я догадываюсь. Но зачем мне знать о ваших планах? Гораздо проще было бы умереть вместе со всеми, не зная ни о чём и полагая, что завтрашний день будет такой же, как и вчерашний.