Генри Олди - Карусель Страница 5

Он вылетел на балкон, еще не понимая, что делает.

Стеклянные двери парикмахерской. Черный «шевроле». Шансон на всю улицу. И жлоб в шортах. Прогуливается, косит налитым глазом по окнам. Ага, увидел.

Оживился.

Жаркий выдался сентябрь, невпопад подумал он. Год назад про шорты и думать забыли. Смутившись, он сообразил, что стоит в одних трусах; считай, голый. Ниже пояса его скрывают перила балкона, зашитые «вагонкой». Зато грудь, покрытая редким седеющим волосом; живот, который давно пора бы сбросить… О чем я думаю, ужаснулся он.

Жлоб показал ему палец — тот самый, заветный.

Отвернувшись, притворяясь, что ничего не заметил, он увидел, что в соседней комнате на подоконнике сидит Алёшка. С балкона хорошо было видно окно детской. Расплющив нос о стекло, сын вглядывался в «шевроле», словно желал высмотреть в чреве машины кого-то очень знакомого. Жирного, подумал он. Если тайком заглянуть сыну в глаза, там отразится не «шевроле», орущий благим матом, а жирный одноклассник с ухмылкой на круглом потном лице.

Воскресенье. Занятий в школе нет.

Боже, о чем я думаю…

А муж твой стал хоть трудной, но мишенью,Игра такая — жить или не жить,Большие ставки и большие деньги,А жизнь одна — ее по новой не купить…

Она сгорела, подумал он. Моя карусель. Она сгорела, и от нее остался один скелет. Прах к праху. С кухни донесся запах свежих котлет. Жена все утро крутила мясорубку, готовила фарш. Вот, жарит. Скоро жлоб уедет. Алёшка убежит играть во двор. Потом — обед. После обеда неплохо бы вздремнуть. Он любит котлеты, с чесночком. И Алёшка их любит. Но парня придется звать раз десять — когда Алёшка гоняет мяч, он ничего не слышит…

Где-то далеко, на краю жизни, скрежетнула шестерня. Старая, ржавая. Еще раз. Он почувствовал, что по лицу течет пот. Зубцы вошли в сцепление со второй, только что проснувшейся шестерней. Еле слышно, пробуя голос, каркнул мотор. Загудел.

Завертел.

Он перегнулся через перила, словно примеривался, как ловчее спрыгнуть. В кусты, в цветы, за которыми любовно ухаживала тетя Валя, соседка с первого этажа. Подтянул трусы, не смущаясь. Улица вертелась вокруг него, балкон несся по кругу. Жлоб осклабился, махнул рукой: валяй, прыгай! Жду, мол. Разве это жлоб, подумал он, изучая парня. Это моя злость так его зовет. Злость и слабость. Ведь мальчишка, едва за двадцать. Ноги кривые. Дурак, слабак, сам себя тешит; сочиняет карусель на пустом месте. Вот у меня была карусель. Да, теперь там пустое место. Ладно. А у этого дурачка ничего никогда не было. И не будет. Кроме пальца, который он мне показал. Кроме сосущего под ложечкой страха: а вдруг парикмахерша однажды рассмеется мне в лицо?

Это все слишком просто. Слишком ярко. Как лошади на кругу, увиденные глазами ребенка. Все — слишком. Все — иллюзия. Ну и что? Вертись, улица. Несись, балкон. Кружитесь, дома.

— Покатаемся на карусели? — тихо спросил он у человека в шортах.

Тот попятился к машине.

Джинсы. Футболка. Шнурки на кроссовках завязались мертвым узлом. Он не знал, что будет делать, вылетая из квартиры. Не знал, ссыпаясь вниз по лестнице. Не знал, выскочив из подъезда. Да так и не узнал, потому что черного «шевроле» больше не было у парикмахерской. Лишь визг шин исчезал в конце улицы.

Ну и хорошо, что не узнал, подумал он.

Мир замедлял вращение. «Останавливались дома, деревья, люди, собаки. Остановился тощий кот, сел, стал умываться. Затихал вой мотора. Смолк лязг шестерней. Тихо-тихо. Только ветер шуршит в кроне матерой липы. Он посмотрел себе под ноги и увидел жетон. Нет, не жетон. Крышка от пивной бутылки — растоптанная каблуком, вдавленная в асфальт.

В подъезде громко хлопнула дверь. Миг — и Алёшка, задыхаясь, вымелся наружу. В руке сын держал гимнастическую палку — пластмассовую, легкую. Увидев отца, просто так стоящего у края тротуара, Алёшка застеснялся. Повертел палку, раздумывая, куда бы ее деть, не нашел подходящего варианта и спрятал за спину.

— Мама котлеты жарит, — невпопад сказал сын.

— Это хорошо, — кивнул он. — После обеда сходим в парк?

Сын улыбнулся:

— Ага, сходим. Там карусели.