Патрик О'Лири - Невозможная птица Страница 62

– Помни, Майкл, – позвала она. – Будь вежлив. Лишь позднее Майк понял, что это были последние слова, сказанные ему Хранительницей.

Он теперь находился выше крыш, и перед ним открывался великолепный вид. Тонкие облачка в голубом небе.

Зеленые крыши тихого соседнего дома, купающиеся в солнечном свете. Чёрная птичья стая поодаль, беспорядочно клубящаяся, приближаясь к нему. Он нашёл удобную развилку и оседлал её. И тут же ощутил то детское волнение, когда находишь идеальное укромное место – надёжное и отделённое от всего остального мира, плывущего где-то внизу. Листья шептали, ветви качались. У клёна был свой собственный ритм, он был подвластен более лёгким, более близким к поверхности течениям, чем глубины внизу. Насколько по-другому выглядел мир отсюда, сверху. Такой тихий и мирный. Словно ты летишь.

Должно быть, так чувствуют птицы.

И стоило ему об этом подумать, как они уже были здесь. Дерево окружил рой порхающих радужных струй, мерцающее облако конфетти, мелькающее сквозь листву. Такое можно увидеть только в диснеевском фильме – подобное богатство цвета и движения. Их невидимые крылышки создавали в воздухе тысячи маленьких вихрей, заставлявших трепетать листья и мягкими каскадами обрушивавшихся на его лицо.

– Я хочу домой, – сказал им Майк, как научила его Хранительница.

И он почувствовал контакт.

Их голоса, казалось, исходили из громкоговорителя, скрытого как раз там, где кончались ветви, – с десяток мальчишеских голосов, реверберирующих и кружащихся в водовороте. Несмотря на то что они говорили в унисон, звук разбивался на осколки и отдавался эхом, как звон колокола в пустой церкви.

– Домой? – ответил хор. – Разве здесь не лучше?

– Нет, – сказал он с тихим смешком.

– Но у тебя теперь есть все.

– Я не просил о том, чтобы иметь все. Мне нужна жизнь.

– Мы сделали все, что могли, чтобы максимально приблизиться к ней. Что мы упустили при перезаписи? Ваш голод? Вашу боль? Ваш короткий срок жизни, исполненный отчаяния и желаний?

Сквозь облако птиц прошла волна, и Майк почувствовал странную эмоцию, омывшую его. Чувство рассеянной снисходительности. Словно они были родителями, столкнувшимися с беспричинным припадком раздражения капризного ребёнка.

– Для многих людей именно это и является жизнью. Умирать от голода и не есть. Что вы теряете, теряя это?

Он покачал головой.

– Это непохоже на жизнь.

Глядя на сучья вокруг, Майк внезапно почувствовал себя в клетке.

– Это тюрьма. Или детский манеж. Или это зоопарк?

– Здесь нет решёток. Нет замков. Нам хочется, чтобы вы могли наслаждаться. Мы наслаждаемся вами.

Нет, подумал Майк. Вы нуждаетесь в нас.

Эта мысль поразила его. Он знал, что угадал. Люди были им зачем-то нужны. Но зачем? Ключ к разгадке должен был находиться в их эмоциях, которые вливались в него, как аромат. Он спросил себя: что он чувствовал, когда они говорили? И пришёл к довольно пугающему заключению. Он чувствовал голод.

Но что было пищей?

– Ты не понимаешь. Нам нравятся люди.

Боже милосердный, подумал он, а может, они католики?

Он вспомнил дни Великого поста. Сосущее, свербящее чувство лишения себя на сорок дней самого желанного: шоколада – наиболее популярного из детских наркотиков. Он представил себе, что они живут, постоянно постясь – окружённые изысканными яствами, которые не разрешают себе отведать из-за какого-то врождённого кода, запрещающего им удовлетворить свой могучий аппетит. Никакого шоколада. Только эта долбаная рыба.

И тут Майк вспомнил то, что сказал ему Денни в компаунде. Сразу после того как он застрелил Клиндера. «Пристрелить рыбу в бочке».

Рыба, подумал Майк. Сосунок.

Сосунок, которого они поймали тем летом в ручье. Которого они положили в бочку для воды.

Дядюшка Луи поджарил его и подал им на ужин.

Он ничего не говорил до тех пор, пока они не кончили есть.

Как Майк не выразил никаких эмоций, сидя за обеденным столом. Рассматривая дядюшку Луи.

Как Майк держал голову Денни над унитазом, когда того рвало.

Как дядюшка Луи сказал: «Это же рыба, господи помилуй! Это не домашнее животное!»

Как Майк сказал: «Заткнись, дерьмоголовый».

Он покачал головой и подумал: домашние животные.

Им нравятся люди.

Умирать от голода и не есть.

Господи. Они едят людей.

– Мы никогда не позволили бы себе есть вас. Это было бы грубо.

Грубо? – подумал он. – Да, пожалуй, это было бы грубо.

– Действительно, мы наслаждаемся, читая вас. Особенно те места, которые касаются нас. Но мы никогда не стали бы поглощать вас.

Читая? Они сказали – читая? Почему это прозвучало как «поедая »?[71] И зачем подавлять это? Потому что если они съедят нас, подумал он, то нас уже не будет. Потому что они не могут одновременно съесть пирожок и сохранить его в целости.

Их молчание сказало ему, что он попал в точку.

– Дот была права. Мы – ваши Твинкис[72].

– Твинкис?

– Да, Твинкис. Которые настолько напичканы консервантами, что никогда не портятся.

– Сохранение – это не использование.

Их ограниченность раздражала его. Они были похожи на зрителей в цирке, требующих повторения одних и тех же старых испытанных смертельных номеров снова и снова. Фаны, привязанные к одним и тем же персонажам. Выпуск за выпуском. И никто не получает повреждений. Никто никогда не умирает. Даже Спок[73]. Кормящиеся возбуждающими зрелищами, смотреть на которые не стоит им ничего. Зрители, наслаждающиеся ежевечерним выступлением с безопасной трибуны. Они совсем как мы, подумал он. Мы все знаем, что должны умереть. И тем не менее все наши популярные мифы опровергают это. Жизнь после смерти. Воскресение из мёртвых. Перерождение. Мы на волосок от гибели. А действуем так, словно собираемся жить вечно. Все это – шоу. А мы – звезды. Смерть – это то, что происходит с другими. Между тем наш сон записывается на целлулоид. Или архивируется цифровым способом. Чтобы его можно было пересматривать, и наслаждаться снова, и снова, и снова. Повторные показы старых хитов. Мы сидим в тёмной комнате, и каждый кормится все той же ложью. А звезды живут. Звезды живут вечно. Ручные и бессмертные.

– Мы не хотим приручать вас.

– У вас нет права вмешиваться в нашу жизнь. Или в нашу смерть.

– Разве ваша жизнь настолько совершенна, что её нельзя исправить?

Что-то происходило.

– Например? – спросил он.

– Вы считаете, что когда человек падает и ушибается, это смешно.

Он почувствовал, что в этой фразе сквозит отвращение.

– Да.

– Почему?

Он задумался над этим. Самые смешные комедии домашней видеотеки. Клоун падает на свою задницу. Чаплин. Китон. Грубый фарс. Почему, когда кто-то спотыкается, это выглядит комично? Разумеется, не тогда, когда это происходит с тобой. Почему? Потому что они показывают только тех, кто выжил?

– Я не знаю, почему, – сказал он. – Просто всегда было так.

– В мире, где нет падений, ты лишаешься значительного количества смеха, но также и значительного количества боли.

И тут Майк осознал: это было абсурдно. Он сидел на дереве, ведя философскую дискуссию с толпой совершенно чуждых существ. Пришельцев, которые не верили в смерть – краеугольный камень его реальности. Чужеземцев, не имевших никакой общей схемы, соотносящейся с его культурой. Это было безнадёжно. Они никогда не смогут понять. У них не было общей точки. Это было похоже на его съёмки в Марокко. Он никогда не чувствовал себя настолько окружённым другими людьми и одновременно столь отделённым от них и одиноким.

Майк вздохнул, одолеваемый ощущением поражения и истощения.

Необходимо было чудо, чтобы перебросить мост через эту пропасть.

ПОСМОТРЕТЬ МОЖНО БЕСПЛАТНО

И вдруг ни с того ни с сего, когда он стоял на обочине двухполосной дороги летним днём во Флориде, в виртуальном мире, созданном колибри – произошло чудо.

Дэниел понял, кто он такой.

Он не пришёл к этому путём размышлений; это приземлилось ему на голову, словно упав с неба. Это был дар.

После того как у него было отнято все, оставалась только одна вещь. Он никому не был отцом, никому не был любовником и никому не был сыном. Но была одна вещь, в которой он был уверен. Под конец это было единственное, что он знал наверняка.

Он был братом.

Никто не мог отнять у него это.

Неважно, насколько он ненавидел Майка. Неважно, какую боль Майк причинил ему. Он был его семьёй. Это было все, что у него осталось.

Вот кем он был. Братом.

Пришельцам этого никогда не понять. Этой близости. Этой принадлежности.

Как они могут понять? Они – туристы из другого мира.