Владимир Хлумов - Мастер дымных колец Страница 73

— Говори, — упавшим голосом попросил Петрович.

— Резня, — коротко и прямо ответила сестра милосердия.

— Но где же свободная пресса, где, черт возьми, независимый суд?

— Может, это и есть страшный суд, — подсказала Урса. — Ведь пока режут только грешников. Интересно, кто все это координирует?

— Пока грешников, — соображал на ходу капитан. — Ну ладно, давай спать.

31

Если удавиться, погибнуть, то Бошка все переиначит, все переврет, воздвигнет горы лжи, и там, в темном грязном тоннеле, а может быть, и в чистом, похоронит меня, подметет, отполирует, положит под стекло и всем показывать будет. Нет, умереть нельзя, нужно сбежать, но как? Сколько раз он просил, умолял прокатить его по городу, пусть хотя бы с охраной. В бронированном автомобиле промчаться в новое пространство, там обязательно могут возникнуть непредвиденные обстоятельства, колесо спустит, или авария, небольшая, легкая. Ведь мир непредсказуем, он больше, он значительно больше координаторной, где все против него, потому что все определено, строго детерминировано. Ах, как хочется глотнуть свежего воздуха свободы, хотя бы асимптотической. Жизни, жизни! Критериев хочется истины, практики, экспериментов. Неужели он ошибся? То есть, конечно, ошибся, но почему? А вдруг не ошибся, ведь это было бы еще хуже. Что есть ошибка? Ошибаются, когда сбиваются с верного пути, а если не тот путь, если он там, на верном пути, никогда и не был? Нет, не может быть. Он опирался на науку, он использовал строгие, проверенные опытом методы политической экономии. Впрочем, есть ли такая наука? Наука пишет уравнения, немножко уравнений и много результатов. А где эти уравнения? Нет. Одни прикидки, словеса. Но тогда это чистая графомания, болезнь скороспелого ума, болезненный выверт.

Неожиданная мысль посещает Имярека. Неужели прав Неточкин, и у природы нет никаких целей, а есть лишь методы, ибо цель — слово, метод действие, энергетическое движение материи, измеряемое, тяжелое, реальное. Нет, не может быть. Верное слово двигает человеческой массой, это ж какая прорва энергии! Откуда, из пустоты? Вряд ли. Значит, должна быть и словесная физика, наука о справедливости, правде, свободе для всех. Эх, поговорить бы с умным человеком, поспорить, или нет, просто послушать логические слова… Где-то же должны быть умные люди, не мог он всех измордовать, страна невтонами богата. Вот хотя бы этот старик на велосипеде. Впрочем, наверное, тоже мечтатель. Но кто-то же воплотил его мечту, нашелся практический человек. Вот бы с ним посидеть, покумекать, послушать, как он превозмог.

Имярек со школьной скамьи испытывал трепет перед естественниками, ценил их практический ум, но сам не пошел по их стопам, свернул в область политического насилия, и так и остался невежественным до конца. Да, невежественным, — Имярек с предельной честностью клеймит себя в пустом кабинете. Ведь они-то знают, как мир устроен, а я, я поверил, будто не зная законов неживой природы, можно управлять человеческой массой! Да, да, здесь корень, мы невежественны, мы ничего не знаем толком, как оно все устроено. Так что же, надо было сидеть, ждать? Нельзя, нельзя, — почти кричит Имярек, — промедление смерти подобно было! А спешка? Спешка тоже похожа на смерть! Господи, как он мог забыть чужой опыт, неужели он не знал, что бывает после того, как заработает гильотина? Знал, знал, но некогда было думать, да и не верил, понадеялся на бородатых классиков, история, мол, повторяется в виде фарса. Дудки, фарса, история повторяется столько раз, сколько раз приходят идиоты.

32

Появление товарища Петровича в эксгуматоре было встречено с искренним изумлением.

— У вас что, еще дела тут остались? — не выдержал Синекура.

— Как говорил мой друг Трофимов — дела всегда будут.

— Трофимов? — зачем-то повторил главврач.

— Не забивайте себе голову, господин Синекура. Пациент готов? Землянин вытащил скальпель и поиграл им на свету.

— Кто?

— Феофан.

— Но еще рано, — ничего не понимая, признался Синекура.

— Ладно, пойду с ним поговорю, — развязно сказал землянин, обретший право на свободное пользование служебным лифтом. — Да, кстати, как мое прошение?

— Я передал приват-министру.

Петрович мотнул головой и быстро вышел из ординаторской. На розовом этаже обстановка резко переменилась. У дверей лифта стоял здоровенный детина и всех выпускал только по пропускам. Просматривая документы, он ставил в сторонку нечто вроде карабина и, прежде чем возвратить их обратно, обшаривал карманы медперсонала. Палата Мирбаха была опечатана, у Энгеля было закрыто, зато Феофан оказался на месте. Увидев Петровича, Феофан скуксился и отвернулся к стене.

— Ну же, — Петрович подсел к пациенту и потрогал его за плечо. — Как наше самочувствие?

Феофан дернул плечом, как это делают быки, стряхивая назойливых насекомых.

— Снимайте простыню, господин древний грек.

— Грым, — проревел Феофан.

— Давайте, давайте, — Петрович потянул на себя одеяло.

— Зачем? — медленно сдавался пациент.

— Смена белья, — пошутил Варфоломеев и коротко ввел Феофана в курс дела.

По связанным простыням они спустились обычной феофановской дорогой на голубой этаж. Здесь было что-то наподобие турецкой бани, как ее изобразил французский живописец на своих целомудренных полотнах. Посреди зала блестел бассейн. В прозрачной, цвета берлинской лазури воде плескались женщины. Феофан попытался окликнуть одну из них, но Петрович вовремя зажал ему рот. Они прокрались к душевой в тот самый момент, когда оттуда вышла Урса. Она была смешно одета, в платье пятьдесят четвертого размера с огромным полумесяцем на воротничке. Феофан не успел вдоволь насмеяться, как Урса разделась и отдала свое платье ему. Здесь наступила ее очередь смеяться. Феофан дико озирался, оглядывая свое женское одеяние, то и дело поправляя кармашек сестры милосердия на гигантской груди.

— Эх, Петрович, что же это — в бабьем платье бежим, а?

— Ничего. Не вы первый, не вы последний, — приободрил его Варфоломеев и потянул за собой.

И вовремя. В бывшем эксгуматоре началось новое явление. Еле слышное раньше гудение усилилось. Слышались какие-то крики, карканье и вой сирены. Казалось, весь небоскреб взвыл тревожным металлическим горлом. Внизу в холле тоже наблюдалась суматоха. Парадный выход бывшего отеля, еще блистающий зеркалами и золотом, ожил. По мраморным лестницам, устланным дорогими коврами, бегали люди в халатах, не зная, за что ухватиться. У выхода беглецам козырнул брюхатый портье в черном кителе, и они вырвались в город. Варфоломеев остановился на секунду и задрал голову вверх, туда, куда скошенной перспективой устремилась стеклянная стена института смерти, похожая на грань пирамиды.

— Быстрее, — Петрович увидел, как вслед за ними из дверей выбежал Синекура.

А может быть, это был и не Синекура, а обезумевший от сирены санитар. Во всяком случае через мгновение они уже сидели в машине. Петрович лихо давил на акселератор, то и дело поглядывая на дисплей заднего обзора. Феофан тоже оглядывался на убегающие городские кварталы, на отстающие, зажатые в рамки правил машины горожан. Наконец он расслабился, вытянул до упора ноги и изрек, глядя в центрайское небо:

— А я, Петрович, люблю, когда небо синее, луна красная, а звезды… черти!

Феофан почти кричал, и его слова вылетали под свист встречного ветра через открытые окна машины, уносились назад в вечное теплое пространство диковинного города.

— Я уже думал, все, — Феофан толкал Петровича в плечо, мешая управлять автомобилем. — Думал, обратно в небытие, вслед за Мирбахом. Слышь, Петрович, я как узнал, что ты на гильотину записался, думаю, сломался мужик, не выдержал линию. Ведь они только и ждут, когда мы все сами удавимся. Слышь, Петрович?

— Да кто «они»? — не поворачивая головы, спросил Петрович.

— А черт их знает, — Феофан помолчал. — Я тебе не говорил, но теперь скажу. У меня здесь друзья есть, хорошая компания, сотня штыков, фугасная пушка. Отчаянные ребята, а красавцы — мать моя адриатическая — все на подбор. Мы вмиг тут порядок наведем, дай только срок. Слушай, а может, и ты к нам? А? Возьмем штурмом эксгуматор, приват-министра на рею, Синекуру в дворники отправим, или нет, я его банщиком к себе возьму. Что, не хочешь? Будешь извне наблюдать, теории строить, мысли мечтать? Пока будешь мечтать, какая-нибудь сволочь счастливый строй установит, тогда поздно будет.

— Мне товарища нужно оживить, — объяснил Петрович.

— Да мы тебе сотню товарищей оживим, живи, радуйся, честной народ!

— Мне сотню не надо, — Петрович круто свернул на почерневший, с узкими пролетами, Новый мост, притормозил слегка и прочел вслух: Цветочная набережная.

— Ты куда? Посмотри, тут же полиции сколько! — удивился Феофан.