Владимир Хлумов - Мастер дымных колец Страница 74

— Ты куда? Посмотри, тут же полиции сколько! — удивился Феофан.

— Нам дальше, — успокоил капитан.

С утра они встретились с Урсой, и та поделилась своими впечатлениями. Грядущее полнолуние, по-видимому, бесповоротно наступит, но не в означенное в астрономических каталогах время, а раньше! Да, да, поговаривают, приват-министр отдал указание национальной обсерватории усилить бдительность. По слухам, появилось новое, не опознанное до сих пор небесное тело. Приват-министр взбешен и заявил компетентным органам, что небо нам не указ, и что если мы захотим, то полнолуние наступит раньше на пять дней, и мало того, может быть, никогда уже не прекратится. В результате по Центраю поползла непроверенная информация, будто возникла новая партия, а может, и не партия, а так, организованная группа в поддержку вечного праздника. Группа готовит к запуску на стационарную орбиту шлифованный медный шар диаметром четыреста километров. Здесь Варфоломеев усмехнулся и заметил, что, мол, шар запустить можно, но не шлифованный, а наоборот, шершавый, что обойдется гораздо дешевле. Урса с уважением посмотрела на землянина и продолжала. Еще говорят, будто готовятся новые, почетные списки делегентов. Предоставлены особые льготы записавшимся в очередь на гильотину членам оппозиционных организаций, принявшим решение о роспуске.

— И что, кто-нибудь принял такое решение? — спросил Петрович.

Принял, не принял, а по ночам у центра эксгумации вовсю идет разгрузка крытых фургонов. «Я сама видела, — Урса перешла на шепот, сегодня ночью привезли человек триста».

Да, это уже не шутка, думал Варфоломеев, подъезжая к дому на Цветочной набережной. Феофан приумолк. А когда они зашли к Урсе, древний грек скис. Он, по-видимому, ожидал увидеть группу решительно настроенных мужчин с прокуренными бородами и твердыми принципами, а не пустое, пропахшее дорогими духами убежище одинокой женщины. Он даже сделал попытку уйти, но Петрович убедил его остаться, подождать, пока он не найдет Энгеля и, может быть, еще кого-нибудь. На этом они и расстались.

Очередное появление товарища Петровича в эксгуматоре было встречено с искренним возмущением.

— Вы глупец! — кричал Синекура в лицо землянину. — Вы посмели издеваться над нами? Где Феофан? Где Урса?

— Насчет Урсы ничего не могу сказать, — признался Петрович.

Ему даже жалко стало главного врача. У него горит душа, он обречен на нелюбовь, но сам, похоже, знает об этом и все-таки не отступается. Ведь Феофан упомянут лишь для прикрытия, чтобы не сорваться окончательно, чтобы не выдать сокровенное, наболевшее…

— Эх, моя бы воля! — Синекура выматерился в сердцах. — И что он с вами цацкается?

— Кто он? — спросил Петрович, слегка двигая затекшими от наручников руками, и вдруг прислушался к себе.

Сейчас Синекура скажет: идите вы все к черту.

— Идите вы все к черту! — закричал Синекура.

Худой, бледный, измотанный, изъеденный своим несчастным бессмертием, главврач повторял мысли землянина. А сейчас он скажет: Урса Минорис означает Малая Медведица.

— Урса Минорис означает Малая Медведица, — прошептал Синекура.

А я ему скажу:

— Конечно, господин Синекура, — повторяя за собой, изрек скучным голосом Петрович.

— Урса Минорис означает Малая Медведица, — ученически повторил Синекура.

— Конечно, господин Синекура.

Санитар обалдело крутил глазами. Между тем начальство опять повторило сакраментальную фразу, а подопечный снова согласился. Такое иногда бывало с Варфоломеевым там, на Земле. Как правило, он сам прекращал это странное наваждение, как будто не желал брать на себя всю полноту ответственности за управление ходом событий. И сейчас он решил — хватит, и оборвал замкнутый круг:

— Так кто же со мной цацкается?

Синекура мотнул головой, будто стряхивая с себя упавшую сверху штукатурку. Он еще некоторое время приходил в нормальное состояние, но до конца это ему так и не удалось.

— Отойдем, — Синекура оттащил землянина подальше от санитара. — Вы думаете, это я убил Мирбаха? — губы его дрожали.

— Думаю, да.

— Нет, не я. Но я знал, — и после заминки добавил: — По службе, так сказать. — Еще тише спросил: — Где Урса? — и сразу же сжал плотно губы, наверное, испугался, что опять начнет повторять латинский перевод.

— Я не знаю.

— Это Курдюк, — перепрыгнул Синекура, — его тоже убили. А теперь — я не знаю, что будет теперь. — Синекура задумался. — Надо бежать, но где Урса? Скажите быстрее. Что вам Урса? Свое вы взяли, что еще? Дальше ведь пустота, скучное время, она быстро вам надоест, я знаю, — уговаривал Синекура, но Петрович молчал. Тогда главврач принялся с другого конца: Сейчас у вас все решается. Я вам секрет открою. Он вас ждет! Да, Он. Достаточно у него попросить, при моем расположении, конечно, и приемник заработает. Товарища вашего, Илью, оживим, и — гуляй в чисто поле, на Землю, на Землю! А, Петрович? — Синекура заискивающе заглядывал в холодные глазки Варфоломеева. Не помогало. И тогда главврач принялся запугивать: Ну так знайте, пришел и ваш черед. Он ждет вас. Сейчас, через малый промежуток времени, решится ваша судьба. Но не в вашу пользу. Ха. О, это страшный человек, вершитель судеб, координатор и стратег, — Синекура внимательно следил за реакцией Петровича. — Ведь он это все и сотворил. На входе поставил фильтр, а на выходе музыка перестала играть. А вы, наверное, поражаетесь, с чего это такая распрекрасная демократия социализмом попахивать стала, с чего это народ обезумел и на гильотину косяком пошел. Наверное, думали: народ достоин, мол, своего начальства, мол, если так, значит здесь не идеальные существа, а господа ташкентцы, не правовое благоденствие, а сумрак законов. Вот и получается, как говорил Мирбах: вход есть, выход есть, а душа-то не поет!

— Ничего не понимаю, — признался землянин.

— Нешто не догадываетесь? Так ведь Урса вам писала про истоки приват-министра. Здесь, здесь он начинал. Потихонечку, полегонечку, чистые — налево, нечистые — направо, а те, кто серые — вперед!

— Что же, он отбирал?..

— Именно, что отбирал, все отбирал: у бедных бедноту отбирал, у богатых богатство, у дураков дурость, а у умников хорошие мысли. Отберет мысль и себе присвоит, а тому человеку этаж определит, нехай чистится в чистилище пока не посереет, а потом, глядишь, и в центрайцы зачислиться может. Потихоньку-полегоньку скопился контингент, тридцать семь с половиной процентов, вот тебе и музыка на выходе, вечное полнолуние с музыкальными номерами…

— Так вот почему…

— Именно, именно, — Синекура развеселился. — А знаете, почему он эксгумацию прекратил? О-о, — со вкусом пропел Синекура, — тут тонкая штучка. Знаете ли, боялся себя.

— Как это?

— Боялся. Боялся, что не дай бог второго такого, как он, оживят. Да, да, ни кары небесной, ни народного гнева — ничего не боялся, а только себя очень боялся, потому что такое в себе откопал — пропасть свободного падения, ущелье скорбных желаний, котлован. Открыл и ужаснулся, хватило все ж таки ума, сообразил, что не он один такой, что человек дрянь, извращенное состояние материи, болезненный нарост…

— Но как же он людей отбирал? — Петрович решил выяснить главный вопрос.

— А, — Синекура загадочно усмехнулся. — Сегодня ночью узнаете. — Он вдруг весь как-то обмяк и безвольно махнул рукой. — Слава богу, светло будет. Полнолуние.

33

Землянин сидел в приемной старшего администратора и сгорал от невыносимого желания курить. Напротив, за уютным столиком, какие бывают только у секретарей значительных лиц, расположилась худенькая медсестра с тонкими, как у промышленных роботов, руками. Сколько он видел таких приемных! Бог знает. Министерства, комитеты, комиссии. Ох, как он ненавидел этот монотонный, изматывающий душу процесс. И не процесс, а скорее обряд, обряд вхождения в высокие инстанции. Кто они, эти люди приемных, зачем они появились на свет, зачем Вселенная, народившая галактики, звезды и прочие небесные тела, в конце концов изобрела высокие инстанции? В насмешку? Над кем? Над тем, кто создал самое Вселенную и создает дальше? Я должен знать в конце концов. Я хочу это знать, я живу, чтобы узнать, именно зачем и кто. Уйти, умереть в полном невежестве — что может быть унизительнее, глупее? Потому что если я чего-то не знаю, значит, я раб. Уже по одному этому человеческое бытие — рабское бытие. Раб трус, он всегда в напряжении, он боится неизвестного, он готов часами просиживать в приемной, чтобы узнать — кто там, за толстой дубовой дверью, кто он, этот человек, управляющий моей судьбой, господин или тоже раб? Чертовски хочется курить. Попросить у медсестры? Попросить — и снова ждать нового прорыва в неведомое, чтобы взобраться еще на одну ступеньку. Сколько можно? Всему есть конец, я не хочу понемногу, я хочу сам все знать и сам управлять, я не хочу быть жильцом, я хочу быть архитектором, великим архитектором Вселенной.