Владимир Рыбин - С нами крестная сила Страница 9

И еще глубже упрятал насмешливый прищур глаз:

— Познайте истину, и истина сделает вас, свободными. А? Это ведь Христос говорил. Значит, можно познать, ежели много узнать.

— Многознание уму не научает, — вспомнил Андрей невесть когда слышанную фразу. Епифан крякнул удовлетворенно и отодвинул от себя тарелку.

— А? Познал ведь. Расскажи, расскажи.

— Вроде что-то понял, — неуверенно сказал Андрей. — Но как-то вдруг. Не учил, не зубрил, а понял.

— Ты познал мир сердцем, — еще больше оживился Епифан. — Сердце не копается в деталях, как недоверчивый разум, не ищет, как разум же, проторенных троп, сердце познает вдруг и все сразу. Так птица взлетает здесь и садится там, не ведая того, что посередине. Разум-раб причинно-следственных связей, сердце обращено к Богу или к космосу, если угодно, оно — орган высшего провиденческого познания.

Опять Епифан удивил. Вроде мужик мужиком, что по виду своему, что по речи, и вдруг выдал такое. А может, он и сам не сознает, что говорит?

— Теперь ты обязан. А ты, — старик погрозил Гиданне, — не мешай ему, не мешай. Святой Иустин что говорил? Всякий, кто может возвещать истину и не возвещает ее, будет осужден Богом. Так вот. — Он снова повернулся к Андрею. — Не бесцельное умножение знаний ради самопревознесения, а познание истины и передача ее другим.

— Говорится: кто умножает познание, умножает скорбь, — не удержался Андрей от колкости.

Епифан внимательно посмотрел на него и сказал вроде бы невпопад:

— Надо верить, тогда все будет.

— А я неверующий.

— Неверующих людей не бывает. — Он сказал это сердито, даже прихлопнул ладонью по столу. — Всяк, познавший любовь, верит. Али не так?

Андрей промолчал.

— Так. И всякий, сделавший добро, верит. Тако же всякий, хоть раз сотворивший нечто трудом ли долгим, прозрением ли мгновенным.

— Не всякий, — возразил Андрей. — Взять преступников…

— Страхом объяты они, страхом Божиим. Глушат в себе божественное из страха же — вдруг да проснется? Тогда ведь — в петлю!

— Божественное? У преступников?

Епифан вздохнул и повернулся в Гиданне:

— Объясни ты.

— Чего ему объяснять? Он понимает, только притворяется.

— Все равно.

— Тогда так, — многозначительно начала Гиданна. — Задумывался ли ты, почему человечество не деградирует, несмотря ни на какие провалы истории? Вот ты думаешь: люди звереют…

— Я не думаю…

— Допустим. А я говорю: очеловечиваются. Отдельные могут. Но этим они обрекают себя на новую жизнь в созданной ими же помойке. Всяк обречен выкарабкиваться сам. Не в этой жизни, так в другой. Всяк обречен начинать с того шага, на котором оступился. И нет иного, только к свету. Таков закон кармы. И я говорю: если ты не преуспеешь, если не преодолеешь себя, тебе придется прожить свою жизнь со всеми ее тяготами еще раз. И я говорю: все божественное, что тебе дано, ты должен воплотить в себе и развить. Не в этой жизни, так в другой, так в третьей.

Епифан кивал удоволетворенно при каждом ее слове, будто она отвечала урок, и бабка Татьяна, стояла в дверях, подперев кулачком, подбородок: слушала завороженно. По избе разливался багровый отсвет от оконных стекол, впитывающих закатное зарево. Андрей молчал, раздумывая не столько над словами Гиданны, сколько над заверением Епифана, что и он, Андрей, тоже верующий, как все. Скажи такое в отделении милиции — шарахаться начнут.

— Какой я верующий… — сказав задумчиво. — Молиться не умею.

— Молиться надо, — обрадованно выкрикнул Епифан, словно ждал сказанного и вот дождался. — Только не для Бога это, а для себя. Чтобы не забывал о своем божественном предназначении…

— И в церковь не хожу.

— В церкви, ясное дело, скорее снисходит благость. Единое устремление создает. — Старик пошевелил пальцами в воздухе и замолк, не находя слова.

Снова повисла тишина, ощутимая, плотная. И с улицы не доносилось ни единого звука. Было в этом всесветном молчании что-то многозначительное и жутковатое.

— Сильные духом молятся в пустыне, — сказал наконец.

— Противоречие получается, — возразил Андрей.

По следовательской привычке ему хотепось и теперь все до конца прояснить.

— Христос создавал церковь для всех, не деля людей на сильных и слабых…

— Церковь создал Павел, — прервал его Епифан.

При этом он опять сердито прихлопнул ладонью, и Андрей решил больше не возражать, не лезть в спор со своими куцыми познаниями в этом деле. Но похоже было, что, возражая, затронул он что-то важное. Епифан выпрямился, навис над столом и заговорил назидательно. В точности, как Гиданна, когда поучала. Даже голос был похож.

— Не поняв учение Христа, да толком и не зная его, Павел связал это учение с фарисейским преданием, с Ветхим Заветом. Со времени Павла начинается Талмуд христианский, называемый Учением Церквей. Учение Христа проповедует непосредственное общение человека с Богом, утверждат, что учительство есть источник зла в мире. И вот первый фарисей Павел, не понимая учения, подхватывает слова и торопится поскорее всех научить какой-то внешней вере в воскресшего и искупившего мир Христа. Когда Павел учит, Евангелия еще нет и — учение Христа почти неизвестно, и Павел, переменив одно суеверие на другое, проповедует его миру. И многие приняли толкование Павла, одни — заменяя им иудейство, другие — эллинство. Но когда являются Евангелия Матфея и Луки и в них выясняется вся сторона учения Христова, его, это учение, подгибают под суеверие Павла, примешивают иудейства, и вера в Христа представляется верой в нового прибавочного Бога — Мессию…

Андрей слушал и недоумевал: чего это Епифана понесло в такие дебри? Вроде и повода не было. Но что-то такое имелось в словах, заставляя следить за мыслью. Он коротко глянул на Гиданну. Она сидела бледная, с таким напряжением на лице, что, казалось, вотвот потеряет сознание. Напряжение это передавалось Андрею, но проходило, когда он отворачивался. Не задевала его премудрость Епифанова, почти не задевала.

— Думаешь, все это я сам придумал? Это говорил еще граф Толстой. Тот самый, писатель.

И еще больше удивился Андрей. Но не тому, что Лев Толстой бросил Павла, то бишь еврейского проповедника Саула, что называется "рожей об стол" — все русские писатели были горазды мудрствовать, а Лев Толстой в особенности, поразило, что деревенский мужик так лихо цитирует классика. Что это? Откуда это у него? Или русскому колдуну все нипочем? Не зная, ведает, не ведая, знает? Ничего Андрей не сказал, но Епифан сам догадался о его думах.

— Да нет, какой я колдун. Я просто умею использовать дар, данный мне, как и всякому, — разум и сердце.

Андрей подумал, что таких «умельцев» в некие времена называли еретиками. И опять Епифан догадался и почему-то очень разволновался. Заговорил так, будто продолжал незаконченный с кем-то спор:

— Еретики те, кто считает, что Богу, для того чтобы вочеловечиться, нужно непременно поступать почеловечески. Ахают: девственница родила! Эка невидаль! Такое бывало во все времена, и никого это не удивляло. Вдумайтесь, как объясняют-то. Является к девице человек… Ну, ангел, ангел, не маши головой-то, — резко повернулся Епифан к бабке Татьяне, будто видел спиной. — Явился и говорит: придет к тебе вечерком некто, а ты на всякий случай подмойся… Не вскакивай, не вскакивай, ишь, запрыгала, опять оглянулся Епифан. — А ты сообрази сама-то, что должна была дева подумать?.. Пусть не подумала, не догадалась по неведению. Но люди-то потом все так вот и посчитали. Иначе откуда же пошли всякие «Гаврилиады» и прочие срамные байки… Не-ет, Духу Святому, чтобы вочеловечиться, совсем не нужно лезть на деву-то по-мужицки. Дух Святой всегда и во всем, войти-выйти для него — не обязательно дверью хлопать. Вникаешь? Вот и вникай, вникай.

— Чтой-та ты, Епифан, седни не в себе как! — сердито выкрикнула баба Таня и порывисто заметалась по избе, запереставляла громко ухваты у печки, загремела ведрами в сенях. — Послушать тебя, так сына-то Божьего и не было совсем.

— Как же не было? Был Иисус, и родила его простая женщина обычным образом.

— Обычным?! Без отца-та?

— Почему без отца? У тебя вон трое было, сама знаешь, можно ли без отца.

— Тьфу, охальник!..

— Не плюйся, о Боге речь.

Баба Таня, присевшая было на табуретку у двери, опять вскочила, убежала в сени и затихла там, прислушиваясь.

— Отец был, да только нельзя было Иисусу по отцу зваться. Не для того он рожден, чтобы продолжать отцово. Иисус не твой, не мой, он всеобщий.

— Без роду, без племени, — вынырнула из сеней баба Таня и хихикнула, явно на что-то намекая.

Епифан крякнул, но виду не подал.

— Принадлежи Иисус к какому-нито племени, и племя это возгордилось бы надо всеми, и не единение было бы, а распря.

Тут и Андрея проняло, и он сказал: