Альберт Санчес Пиньоль - В пьянящей тишине Страница 12

Чтобы укрепить свою линию обороны, я сложил по­ленницы бревен, добавив туда свои книги. Бумага горит быстрее, но пламя от нее ярче. Быть может, так мне удастся сильнее напугать их. Прощай, Шатобриан![3] Прощайте, Гете, Аристотель, Рильке и Стивенсон! Прощайте, Маркс, Лафорг[4] и Сен-Симон! Прощайте, Миль­тон, Вольтер, Руссо, Гонгора и Сервантес! Дорогие друзья, мое величайшее вам почтение, но восхищение перед вашим дарованием не имеет ничего общего с ис­ключительными обстоятельствами, поймите меня пра­вильно. Я улыбнулся в первый раз с начала драмы, пото­му что, пока складывал поленницы, поливал их бензином и рыл углубление в земле, чтобы соединить их с будущим костром, я пришел к выводу, что одна жизнь, в данном случае как раз моя, стоила творений всех гениев человечества, философов и писателей.

И наконец, дверь. Если я вырою яму перед входом и заполню ее кольями, передо мной возникнет совер­шенно очевидная проблема, а именно: я закрою ход са­мому себе. Поэтому прежде всего я занялся изготовле­нием деревянного помоста, который мог бы служить в качестве съемного перехода. Силы мои были на исхо­де, я чувствовал себя на грани изнеможения. Я выкопал ямы под всеми окнами, собрал ветки на берегу, сделал из них колья и вкопал их в землю. На второй линии обо­роны, чуть дальше от дома, сложил кучи бревен и книги, соединив их шнуром, пропитанным бензином. Солн­це садилось. Меня можно осудить за недостаток идей, но вряд ли можно обвинить в отсутствии инстинктов; наступала ночь, и чутье моих далеких предков подска­зывало мне, что это пора царствования кровожадных существ. «Не спи, не спи, – говорил я себе вслух, – толь­ко не засыпай». Запасы воды были невелики, поэтому я плеснул себе в лицо холодного джина. Теперь остава­лось только ждать. Ничего не происходило. Я залечил пузыри, которые вздулись у меня на руках, когда я хва­тал горящие бревна, и царапины на шее от когтей этих чудовищ. Яма перед дверью не была закончена. Но это меня волновало меньше всего. Сдвинув ящики с веща­ми, я устроил прочную баррикаду. Мои воспоминания устремились в Ирландию, в дни уличных боев, когда над булыжными мостовыми взвились знамена. Но в тот мо­мент я, вне всякого сомнения, предпочел бы морским чудовищам все королевские войска вместе взятые.

Я уже говорил, что письмо моих бывших начальни­ков едва не убило меня. Можно сказать и так. Из-за это­го письма я не распаковал два последних ящика. Я сделал это сейчас, просто из боязни расслабиться и по­терять контроль над собой. Совершенно ясно, что никто и нигде не испытывал такой радости, раскрыв какую-нибудь коробку. Я поднял крышку, разорвал картон и уви­дел внутри переложенные соломой две винтовки ремингтон. Во втором ящике было две тысячи пуль. Я опу­стился на колени и заплакал, как ребенок. Разумеется, это был подарок капитана. Во время плавания мы не раз обменивались мнениями по разным вопросам, и ему было известно, что я ненавидел войну и военных. «Это неизбежное зло», – говорил он мне. «Но хуже всего то, – отвечал ему я, – что военные как дети: воинская слава, обретенная в боях, служит им только для того, чтобы рассказывать о них». Мы много раз разговаривали об этом долгими вечерами, и он прекрасно знал, что я отверг бы его предложение оставить мне огнестрельное оружие. Поэтому в последнюю минуту он молча доба­вил эти два ящика к моему багажу. Одним словом, если бы в моем распоряжении было пятьдесят человек, таких как этот капитан, я бы основал новую страну, родину для всех, и дал бы ей имя – Надежда.

Наступили сумерки. Зажегся маяк. Я послал прокля­тие Батису, Батису Каффу. Человеческая низость для меня будет носить его имя во веки веков. Даже если он сумасшедший, это не умаляет его вины. Самым глав­ным для меня было то, что он знал о существовании чу­довищ и оставил меня в неведении; я ненавидел его со всей яростью бессилия. Мне хватило времени просвер­лить в ставнях маленькие отверстия, которые позволяли высунуть наружу ствол винтовки. Над ними я прорезал длинные и узкие щели, чтобы наблюдать за чу­довищами, не открывая ставен. Однако снаружи ничего не происходило: никакого движения, никакого подозрительного шороха. Через окно, которое выходило на мо­ре, я мог видеть песчаный берег. Водная гладь была спо­койна, и волны не бились яростно о берег, а тихо ласкали песок. Странное нетерпение охватило меня. Ес­ли уж им суждено прийти, пусть бы приходили скорее. Я сгорал от желания увидеть сотни чудовищ, атакую­щих дом. Мне хотелось расстреливать их одного за дру­гим. Любое сражение было лучше, чем это томительное ожидание. Карманы моего бушлата были набиты пуля­ми. Их тяжесть придавала мне сил и успокаивала. Блес­тящие пули цвета меди в правом кармане, пули в левом, пули в нагрудных карманах. Даже в рот я положил пару пуль. Я сжимал винтовку с такой силой, что вены взду­лись на руках голубыми ручейками. За поясом, которым я подпоясал бушлат, были нож и топор. Наконец, как то­го следовало ожидать, они явились.

Сначала на морской глади показались головы, плыву­щие к берегу. Их можно было принять за буйки. Они дви­гались плавно, со скоростью акульих плавников. Их было десять, двадцать – не знаю точно: скопище здесь, скопи­ще там. Выходя из воды, они превращались в рептилий. Их мокрая кожа наводила на мысль о литых чугунных фигурах, облитых растительным маслом. Они прополза­ли несколько метров, а потом вставали в полный рост и становились прямоходящими существами. Однако при движении они слегка наклонялись вперед, как это делает человек, идущий против сильного ветра. Я вспомнил о шуме дождя прошлой ночью. Их перепончатые утиные лапы оказались вне родной стихии. Они вдавливали в пе­сок крупную гальку, разбросанную волнами по берегу, оставляя за собой глубокие следы, словно шли по свеже­му снегу. Из их пастей вырывался шепот заговорщиков. Я не выдержал. Открыв окно, я бросил наружу горящее полено, от которого зажегся бензин, дрова и горы книг, потом закрыл ставни. И стал стрелять через бойницу, не целясь. Существа бросились врассыпную; они прыгали, как обезумевшая саранча в преисподней, и яростно стре­котали. Ничего нельзя было различить за языками огня, которые сначала вздымались очень высоко. За границей пламени иногда вырисовывались их тела: чудовища пры­гали в своей бесовской пляске; я тоже вопил. Они то под­скакивали, то пригибались, то собирались вместе, то рассыпались в. разные стороны, пытались подобраться к окнам и отступали. Чудища, множество чудищ, и еще, и еще. Здесь и там, там и здесь. Я перебегал от одного ок­на к другому, высовывал ствол ружья и стрелял не це­лясь, – один выстрел, два, три, четыре. Заряжая винтовку, я проклинал их, как варвары проклинали Рим, потом сно­ва стрелял и опять заряжал. Так прошло несколько часов, а может быть, минут – не знаю.