Александр Матюхин - Философия манекена Страница 13

Что это? Эгоизм? Можно назвать и так. Теперь уже Евгений сомневался в том, что был рад приходу Арсения, в одночасье порвавшему кокон уютной жизни, в котором он пребывал вот уже полгода.

Деньги лежали у изголовья. Денег было много. К деньгам Евгений испытал отвращение, но взял их и переложил на тумбочку, решив отправить сестре.

Вот он нелегкий выбор — копаться в себе и доводить до блеска грани внезапно открывшегося таланта, или нести свет просвещения людям, которым это совершенно, быть может, и не нужно? И ведь выбора, по сути, не было. Арсений просто ставил перед фактом. И как теперь быть?

С такими невеселыми мыслями Евгений погрузился в сон, а когда за окном еще только начало не светлеть даже, а робко наполняться серостью, он проснулся, еще с полчаса ворочался, а затем встал и начал одеваться. Выскочив в утренний мороз, типичный для весеннего утра, с легкой изморозью на асфальте и туманом в закоулках, Евгений торопливо направился в сторону Дома Правления. Вышел на освещенную площадь, выложенную бледной плиткой, окруженную высоченными фонарями, которые не гасили даже при дневном свете, остановился у одной из лавочек — их здесь было в обилии, как и цветочных клумб и фонтанов — и присел, пряча руки в карманы и кутая подбородок в длинный, вязаный матерью, шарф. Дом Правления стоял, монолитный, ровный, устремленный к небу неисчислимым количеством этажей, с миллионом маленьких узких окон, и с миллионом же ярких ламп, рассыпанных по нему в логичном порядке, так, чтобы ни одного темного пятнышка не падало на его поверхность, и даже сейчас, в ранний час, когда вокруг на много километров вряд ли можно было бы найти еще одну живую душу, кроме дворников и бездомных, казалось, что там, за стенами Дома Правления, людно, шумно, обитаемо, насыщенно звуками и движением. Здесь принимали законы, по которым жила страна многие годы, здесь обсуждали проблемы внешней и недочеты внутренней политики, здесь кого-то обвиняли, а кого-то хвалили, здесь много предлагали, много отрицали, много спорили. Здесь бок о бок работали нелюбимый Арсением Президент и его первый заместитель, которого Арсений, наоборот, любил и уважал. Жизнь здесь не замирала с наступлением ночи, а переходила в другую фазу, немного более спокойную, закрытую от посторонних глаз. Даже сейчас возле входа в Дом Правления стояло несколько автомобилей.

И здесь Евгению предстояло работать. Он не знал, зачем решил прийти сюда. Что-то ворочало его душу, не давало уснуть всю ночь, и, в конце концов, подтолкнуло к этому странному решению. В последнее время он крепко доверял своей душе. Почему-то нужно было прийти именно утром, когда автомобилей мало, а прохожих и вовсе нет. В тишине дело? Может быть. У Евгения замерз нос и он решил, что времени прошло достаточно. Он посмотрел на Дом Правления, и ничто в его душе не воспротивилась этому новому месту работы. Если бы он почувствовал какой-нибудь негатив, то ушел бы раньше и отказался бы от работы, несмотря на деньги и уважение к Арсению. Но душа молчала (спала? Или ее все устраивало?), и Евгений поднялся с лавочки и так же торопливо, как и пришел, вернулся обратно в булочную. Когда он заходил внутрь, в теплоту и в запахи свежего хлеба, за его спиной уже светало. Через месяц Евгений начал работать в Доме Правления.

11

Может быть, это и была более высокая должность или, как сказал Арсений, еще одна ступенька по карьерной лестнице, но обитатели Дома Правления относились к манекенам так же, как и везде. Непочетная работа, ниже, чем уборщицы (если даже уборщицы позволяли себе протирать место, где стоял Евгений-Революционер не каждый день, а делали это только тогда, когда пыли скапливалось в достаточно заметных количествах). И на чистую душу, на вырванное сердце Данко народу здесь было в целом наплевать. К манекену относились, как к мебели, как к необходимой атрибутике гигантского холла — ведь должно же что-то стоять в центре, заполняя звенящую пустоту и разгоняя ощущение, будто муравей попал в пустыню. Нет, господа, стоит тут Революционер — помельче муравья будет, а, значит, все вокруг неизмеримо больше.

Евгению выделили небольшой кабинет на первом этаже, размерами два на два метра, с серой штукатуркой на стенах, кривым зеркалом и табуреткой. Даже окна не было, видимо по той причине, чтобы ни одна любопытная душа не смогла сюда заглянуть и ужаснуться от внутреннего вида комнат Дома Правления. За Евгением никто не следил и никто не отдавал приказов. Один раз, в самый первый день работы, усталый швейцар с красными глазами и стойким запахом табака от воротника рубашки, шаркая, провел Евгения сначала в комнатку (здесь отдыхать будешь, пятнадцать минут каждые три часа можно), потом к пустующему постаменту (здесь стоять будешь, форма в комнате. За чистотой одежды следи, а то выгонят, как Негодяя), затем сухо обозначил график работы (с десяти до шести, пять дней в неделю, суббота и воскресенье отдыхаешь) и вернулся на свое рабочее место. С тех пор никто Евгением и не интересовался.

За спиной постамента Евгения холл делился на два коридора широкой лестницей с резными перилами, уводящей выше, там разделяющейся еще надвое и стремившейся еще выше и выше. Перед Евгением раскинулась широкая зала с овальными стенами, потолок исчезал где-то в свете миллиона ярких ламп, пол был устлан деревянным и необычайно звонким паркетом, чтобы каждый зашедший в своем коротком путешествии от дверей к лестнице (или к одному из коридоров) успевал известить все этажи о прибытии.

Один из коридоров первого этажа вел к ряду таких же маленьких кабинетов, какой был у Евгения. Во втором коридоре находилась бухгалтерия и туалет. Спустя несколько месяцев работы получение зарплаты стало ассоциироваться у Евгения с едким запахом мочи и хлорки.

Простора для самосовершенствования здесь не было никакого. Одно утешение осталось — хозяин булочной разрешил остаться жить за умеренную плату и, заканчивая работу, Евгений мчался домой, где проводил лихорадочные, самозабвенные, радостные ночи перед зеркалом.

Здесь же, одной весенней ночью, Евге6ния настиг очередной удар. В груди закололо, сдавило вдруг с невероятной силой, будто кто-то добрался до сердца и схватил его крепкой хваткой когтистой руки. Стало трудно дышать, перед глазами все задергалось, запрыгало в рваном ритме, потом потемнело — и очнулся Евгений на полу, скорчившийся, прижавший руки к груди, с липкой слюной во рту, вперемешку с кровью. Кисти рук тряслись так, будто он с рождения пил одну водку или нюхал кокаин. А в голове не было ни одной собранной мысли, одни куски. Лишь спустя несколько минут Евгений сообразил, где он находится, как его зовут, и что произошло. Поднявшись и отряхнувшись, он заторопился (последние полгода он вообще всюду торопился, шаг его сделался быстрым, и укоренилась привычка втягивать голову и смотреть вниз) в свою комнату, где никак не мог уснуть, потому что боялся идти к врачу, а идти следовало.