Александр Матюхин - Философия манекена Страница 14

Вдобавок к приступу, сильно болели ноги. По ночам, стоило расслабиться, ныли мышцы, сводило бедро, в пятки словно натолкали горячих углей. Он ворочался, пытаясь удобной позой отогнать боль, но она не проходила.

Проведя три месяца в Доме Правления, Евгений впервые начал задумываться о том, что он будет делать, когда достигнет совершенства в искусстве манекена. И когда он вообще его достигнет? Есть ли такой критерий? Или, может быть, он уже достиг? Мысли эти походили на паразитов, на тлю, которая опутывает листья деревьев и сжирает их, оставляя голые мертвые черенки. Мысли подтачивали стремление Евгения, и, отвлекаясь на них, он уже не мог с прошлым рвением стоять ночами перед зеркалом или изображать Революционера. Пока еще это были не сомнения даже, а, скорее, переосмысление. Любой человек, достигнув в каком-либо учении определенных высот, достигает того периода, когда начинает размышлять о том, где бы это учение применить и стоит ли учиться дальше? И Евгений размышлял. Позирования перед зеркалом и в Доме Правления ему было недостаточно в той мере, в какой он хотел.

Однажды вечером он пришел в булочную и спросил у Рудэна, знает ли он, где находится трактир для манекенов. Тот самый трактир, где они были с Арсением. Рудэн знал, начертил путаную схему на листке, и уже в ближайший субботний день Евгений отправился туда с целью выяснить, чем занимаются и к чему стремятся другие манекены.

Трактир встретил его неподвижностью редких фигур, плотно задернутыми шторами, сквозь которые лучи яркого весеннего солнца проходили чахлыми, бледными и умирающими, отчего центр зала был погружен в дрожащую полутьму. Вдоль стен висели канделябры со свечами, между пустых столиков бесшумно двигались официанты: двое мыли полы, еще двое расставляли на столах бокалы и тарелки.

Евгений сел так, чтобы охватить взглядом большую часть зала, заказал себе пива и принялся наблюдать за другими людьми-манекенами. Как и в прошлый раз, люди сидели неподвижно в самых странных позах. Но сейчас, в отличие от прошлого посещения, Евгений профессиональным взглядом уловил в них те самые скрытые символы, ту самую обнаженную душу, те самые эмоции, стремление — которое выражали манекены и которое как раз следовало называть их искусством. Их позы заворожили Евгения. Он перемещался взглядом от одного манекена к другому, долго и внимательно разглядывал каждого, находил что-то новое и узнавал старое, открывал неизвестное и подтверждал уже открытое. Он видел их светящиеся души, их энергию на кончиках пальцев, их сердца в ладонях. Потом он не выдержал, поднялся и осторожно пересел за соседний столик, к бледнолицему юноше, на год или два младше его самого. Кучерявые светлые волосы закрывали его глаза. Юноша сидел на самом кончике стула. Евгений неловко поерзал, как бы выискивая едва уловимый промежуток времени, когда можно будет вставить слово, а потом спросил:

— Позволите?

После непродолжительной паузы, в которой, казалось, все вокруг застыло в ожидании, юноша медленно повернул голову, легким движением убрал волосы со лба и посмотрел на Евгения прищуренными глазами.

— Позволите один вопрос? — отчего-то заторопился Евгений, — всего один. Просто больше негде его узнать. Я тоже манекен, вы не думайте… просто мне очень интересно… не то, чтобы интересно, но очень важно. Не важно даже, а жизненно необходимо узнать у вас…

— Только быстрее, у меня всего полторы-две минуты, — небрежно отмахнулся юноша, голос у него был тихий и скрипучий.

— А потом?

— Позу сменить надо. Спрашивайте, ну.

— Я про манекенов опять же, — снова заторопился Евгений, — хотел узнать, зачем вам это нужно? Для чего все это? Юноша пожал плечами, вытянул ноги под столом:

— Не знаю, как другим, а меня это успокаивает. Как в нирвану погружаюсь, или как если бы мантры читал, наверное. Вот целый день бегаю по городу, нервничаю, а потом вечерком прихожу и расслабляюсь.

— Работаете где-то манекеном?

— По выходным в одном ресторанчике. Стою на улице с меню, — улыбнулся юноша, — доход неплохой.

— Но ведь не любят нас…

— А кого любят? Уборщиков любят, что ли? Или кондукторов в трамвае сильно любят? А если выше брать, то вы на политиков посмотрите, кто их любит-то среди людей, среди нас, смертных? — юноша заулыбался еще шире, — милицию никто не любит. Торгашей на рынке разве обожают? Или, может быть, любят таксистов? Вот вы любите таксистов?

— Не о том я, — запротестовал Евгений, — манекенов же презирают. Как проституток, например.

— А чем мы лучше? — пожал плечами юноша, — продаем свое тело за деньги.

— А как же искусство? А как же душа, величие застывшей позы, зеркало внутреннего мира? — вспыхнул Евгений и едва не ударил по столу кулаком.

— Чушь какая-то, — буркнул юноша, — не знаю я никакого искусства. Деньги платят и ладно. А про проституток ты загнул, конечно. Манекенов никто не любит, потому что людям кажется, будто мы бездельники. Стоим себе целый день, глазами моргаем и не двигаемся. Евгений покачал головой:

— Неправда это…

А юноша посмотрел на наручные часы, наморщил лоб, стряхнул челку на глаза и, кратко извинившись, замер в изящной позе. Евгений же растерянно заозирался по сторонам. Очень ему хотелось продолжить разговор с кем-нибудь еще, подтвердить свои мысли и опровергнуть слова этого юноши. Он пересел за соседний столик и возбужденно потрепал за локоть застывшего бородача лет сорока, с сединой на висках. Бородач заморгал, выходя из застывшего транса, и Евгений сразу же выпалил:

— Вы зачем манекеном? Вам нужно это? Для чего?

— Нравится мне, — буркнул бородач недовольно и снова застыл, вперив взор невидящих глаз в темноту.

Евгений в охватившем его вдруг неистовстве, вскочил и кинулся к другому столику, растолкал бесцеремонно двух бледных людей, вцепился им в локти, задавая один и тот же вопрос:

— Вы зачем манекенами? Зачем?!

— Платят хорошо, — ответили ему.

— Но ведь нас презирают?

— Ну и что?

— Но ведь искусство манекена — нести чистоту души людям, показать им, насколько они могут быть открытыми и правильными!

— Возможно. Но ведь и платят неплохо!

— Но ведь не за деньги же нужно это делать?

— Почему?..

И Евгений бежал к следующему столику и снова спрашивал и ему отвечали совсем не то, что он хотел услышать, не те мысли, о которых думал он сам, не ту философию, о которой говорил Арсений. И он вскакивал, в горячке не замечая уже, как роняет неловко стул, как выскальзывает из рук бокал с темным вином, и хватал за руку, за подбородок, за плечо, едва ли не за шею — и уже кричал в лицо какому-то подростку, что тот предатель души, что тот губит искусство своим диким желанием побольше заработать, и что именно из-за таких предателей работу манекенов никто не уважает, а искусство их втаптывают в грязь непонимания и невежества. И Евгения схватили под руки и потащили вон из трактира двое здоровенных парней. И он затих, лишь глубоко и часто дыша, освободился и вышел на улицу сам. Весенний прохладный воздух привел его в чувство, стер капли пота со лба и висков. Он оглянулся на дверь трактира в какой-то жалкой растерянности. Ведь он шел совсем за другим. Он хотел найти единомышленников, а кого обнаружил? Невежд и предателей. Корыстолюбивых негодяев… Но если они все здесь, то где же тогда настоящие манекены? Неужели только старики, вроде Арсения или Рудэна понимают всю ответственность, возложенную на плечи манекенов? Неужели молодое поколение уже совершенно не то? В это мгновение Евгений ощутил, как обрушивается на него отчаяние: сильнейшее, опустошающее, невероятное. Это был очередной приступ. Грудь сдавило, а мир вокруг сжался до светящейся точки. Евгений прислонился к стене, неосознанно раздирая себе грудь руками, распахивая пальто, разрывая рубашку. Из сдавленного горла вырвался тяжелый хрип. Ноги его подкосились, и Евгений сполз по стене. Мысли в его голове ломались, словно сухое печенье, крошились и исчезали в темноте, которая медленно, с наслаждением садиста, окутывала сознание, пока не поглотила его совсем.