Владимир Алеников - Ублюдки Страница 15

При этом каминная кочерга, опередив его падение на долю секунды, с размаху ударила по балконной двери, разбив стекло вдребезги. Верхняя часть, правда, все еще держалась, но ниже зияла огромная дыра.

Упав, Леонид Аркадьевич головой перевесился на балкон и уткнулся носом прямо в затвердевший кусочек сыра, укрепленный им в крысоловке еще вчера вечером. Крысоловка сработала моментально и сильно щелкнула его по голове, но Леонид Аркадьевич совершенно не почувствовал этого.

Он вообще уже ничего не способен был чувствовать. В горло его глубоко воткнулся торчавший, как гигантский зуб, острый кусок разбитого стекла, мгновенно пропоровший шею и разрезавший сонную артерию.

Серая уличная ворона, свившая себе гнездо в ветвях растущего напротив дерева, внезапно с любопытством завертела головой. Что-то ярко блестело на балконе в свете уличного фонаря.

Это была позолоченная ручка валявшейся в луже крови кочерги. Но ворона об этом не знала. Она распахнула крылья, поднялась в воздух и сделала пару кругов над балконом, всматриваясь в заинтересовавший ее предмет.

Летая, она дважды пересекла луч света, падавший от фонаря, и всякий раз по той части стекла, которая еще держалась в оконной раме, бесшумно скользила ее большая зловещая тень.

Филимонов

Филимонов проснулся и сразу насторожился. Пока глаза постепенно привыкали к полумгле, он сумел осознать, что его так озаботило. Это была необычная тишина, от которой он полностью отвык за последние полтора года.

До дна ямы, в которой он находился, сверху сейчас не долетало ничего, ни один знакомый звук. Не было гортанных выкриков, шума мотора подъезжающей или, напротив, отъезжающей машины, не было выстрелов или взрывов, даже пения птиц и то не было слышно.

Похоже, что бой, который, не затихая, шел наверху в течение двух суток, наконец прекратился. Кто в нем победил, пока что оставалось полнейшей загадкой.

Если бы победили наши, пытался рассудить Филимонов, то его бы уже давно освободили. С другой стороны, если бы победили чеченцы, то о нем бы вспомнили и накормили его.

В животе мучительно засвербило. Последний раз он ел позавчера, ему сбросили полиэтиленовый мешок. В мешке оказалось немного мяса, хлеба, сыра и пластиковая бутылка с водой.

А вчера ему так ничего и не дали, хоть он и кричал несколько раз, пытался напомнить о себе. Но наверху все время трещали выстрелы, так что он понимал, что там было не до него.

Целый день вчера Филимонов ждал, волновался, но в конце концов утомился, свернулся в калачик и уснул.

Сейчас, проснувшись, он внимательно вслушивался в тишину, пытаясь уловить в ней хоть малейший намек на жизнь.

Но никаких намеков не было. Тишина была мертвая, тяжелая, безнадежная.

Он опять попробовал кричать, но вскоре охрип и отказался от этого намерения.

Если вчера его крики были бесполезны из-за постоянного шума, отчаянных воплей, взрывов, перестрелок, то теперь они стали бессмысленны, потому что наверху, и это он вдруг понял с жуткой очевидностью, их больше некому было услышать. Кто бы ни победил ночью, сейчас там просто никого не было.

Зубы у Филимонова застучали. То ли от нервов, то ли от утреннего холода. Кожа покрылась пупырышками. Он стал быстро приседать, дыхание его понемногу ускорилось, потом сбилось, и он согрелся.

Впереди был длинный, абсолютно безмолвный день, который предстояло прожить, и неизвестно, сколько еще таких дней ему оставалось.

Он подобрал пустую бутылку и краем горлышка выцарапал на твердой глинистой стене ямы три черточки. Он решил вести счет дням. Пошел третий день этой его новой жизни.

Филимонов попал в плен во вторник, два дня назад, таким же ранним тихим утром, когда был послан на разведку в аул. Его начали допрашивать, допрос вел усатый, злобный и сильно хромающий человек.

Однако довольно скоро послышался шум подъезжающей машины, и из нее выскочил молодой парень. Он быстро и озабоченно что-то говорил, мешая русские слова с чеченскими.

Филимонов понял, что где-то, может и далеко отсюда, сбежали какие-то дети, и среди них то ли сын, то ли племянник хромого. Тот что-то жестко бросил остальным, уселся в машину вместе с парнем и укатил.

Все забегали, засуетились, а Филимонову завязали глаза и привезли сюда.

Что это было за место, непонятно, из-за повязки на глазах он ничего не видел. Все, что успел заметить, когда ее сняли, — это был небольшой внутренний дворик и глубокая яма, у края которой он стоял. Его раздели донага, бросили в яму охапку соломы и со смехом спихнули вниз.

Повезло, что дно оказалось не каменистое, иначе бы он полностью переломал себе ноги.

И так похоже, что сильно растянул, вон как правая нога распухла в лодыжке, ступить больно.

Филимонов облизал пересохшие губы. Даже больше, чем есть, хотелось пить. В бутылке, это он прекрасно знал, не было ни капли. Тем не менее поднял ее и хорошенько потряс. При этом одна мысль пришла ему в голову.

Еще позавчера, когда он тщательно исследовал яму, ему показалось, что пол в одном из ее углов холоднее, чем остальные. А вчера убедился в этом окончательно. В нагревавшейся за день яме тот угол был самым прохладным. Это могло означать только одно. Где-то там в той стороне, на неизвестной глубине текла вода.

Ждать больше нечего. Стало окончательно ясно, что никто за ним не придет — ни те ни другие. Если ребята в отряде еще живы, они, конечно, будут его искать. И рано или поздно найдут.

Если они живы.

Хорошо еще, что в яме не оказалось змей. Филимонов очень боялся этих тварей. На одну из них чуть не наступил недели две назад. Прекрасно помнил, как отвратительно шипела змея, как смотрела на него в упор блестящими ненавидящими глазами, а потом, почти не касаясь травы, невесомо двигаясь, исчезла, извиваясь влажно блестящим телом.

Змея эта с тех пор постоянно снилась Филимонову, шипела на него во сне, насмехалась, высовывая узкий раздвоенный язык. Он даже подробно описал ее в письме отцу: большую треугольную голову, длинное черное тело, немигающий пристальный взгляд. Мерзкое создание, одним словом.

Филимонов зубами впился в бутылку и, изрядно помучавшись, прогрыз в ней дырку. Потом с трудом просунул туда палец и, поднатужившись, слегка расширил ее.

Затем уже двумя пальцами, обдирая их, разодрал дырку побольше и в конце концов после немалых усилий полностью оторвал от бутылки донышко. Весь исцарапался, но зато теперь в руках у него было некое подобие чашки с неровными, но вполне острыми краями.