Мария Барышева - И любовь их и ненависть их… Страница 16

— И думаешь, что-то выйдет? — спросил Витька, стирая с рук кровь. — Короче, какой в этом смысл? Ты веришь в привидения?

Я сказала, что верю не привидения, а в то, что видела. А видела я пять свеженьких могил на новом кладбище и уже приготовленное место для шестой. А еще могилу семилетней давности, которую мы забросали своими руками, только была она не на кладбище, а на том чердаке, в провале. Мы хотим вернуться и все объяснить — пожалуйста, почему бы нам не сделать это в самом страшном для нас месте, где нас возможно и услышат. Говорили же древние, что часть души человека остается на месте его гибели.

— Ну, это сказки, — заметила Юлька.

— А я и не говорю, что это правда, — сказала я. — И все же я поднимусь. Поболтаю с прошлым.

Они еще раз сказали и мне, и друг другу, и самим себе, что это сказки — похоже это слово их успокаивало. Но что такое вообще сказка по своей сути? Вымысел? Состарившаяся быль? То, чему наш разум не способен подобрать объяснение? Наш мир наполнен сказками, а может он и сам есть сказка, которую один бог рассказывает другому, а?

Мы пошли на чердак. Мы не знали, зачем мы туда идем, и мы боялись. Очень боялись. Боялись увидеть там самих себя. Но я уже говорила, что коконы лопались. Все быстрей и быстрей. Неумолимо. Страх оказался ниже нас, и мы через него перешагнули.

Замок на люке был давно сорван. Витька первым влез по дребезжащей лестнице, осмотрелся и сказал нам, чтоб мы поднимались, и Юлька пробормотала: «Ну, полезли на небо» — и мы полезли. Одна за другой мы ухватывались за каменный обвод и за Витькину руку и ставили ноги на пол чердака, на поверхность другого мира.

Уже не было маленьких лесенок, приставленных к слуховым окошкам, и не было ни стекол, ни рам в этих окошках. За семь лет не одна компания или просто отдельные бродяги побывали на чердаке — битые бутылки, ящики, какое-то тряпье, мусор, дерьмо, резкие, неприятные запахи… Но тогда мы на это не смотрели. Мы видели лишь чердак, погруженный в тихую, мрачную полутьму, да провал, разрезающий его как старая рана.

Мы медленно подошли к провалу, инстинктивно взявшись за руки, — мы снова были единым целым, но не стаей, а людьми, которые дороги друг другу и которые познали собственное зло на собственной шкуре. Мы подошли медленно, и с каждым шагом чердак словно бы становился больше, а мы — меньше, и время словно пошло вспять и нам снова было по тринадцать лет, только стояли мы уже по другую сторону провала. Мы стояли на самом краю, и нам казалось, что рядом стоит Женька со своей неизменной трубкой, и Анька, и Шурка с Лешкой, и Кира с Ромкой… Только вот их привели насильно, мы же пришли сами. Мы стояли и смотрели на провал, а за нашими плечами в невидимом танце скользило прошлое. Мы смотрели, и я не знаю, что там хотел увидеть каждый из нас, а время, отлистав назад положенные годы, застыло и боялось даже вздохнуть.

Я не помню, кто из нас заговорил первым. Да это и неважно. Важно то, что спустя секунду говорили все.

Наверное, никогда мы не говорили и не будем говорить так, как тогда — чисто, подхватывая словами друг друга, слаженно и искренне. Может быть, раз в жизни случается такое просветление, когда вдруг вся жизнь, все мысли, все тайны и вопросы, мучившие тебя много лет, вдруг превращаются в равнину, а ты стоишь посередине на высоком холме и взглядом можешь охватить огромные пространства. Каждый из нас вдруг понял, зачем пришел сюда и что должен сказать.

Да… время стояло и боялось дохнуть, а мы говорили… И мы говорили не только с Лерой, не только с ее ненавистью — мы говорили с собой. Мы рассказали, чем жили все эти годы и как жили и что мы поняли, мы рассказали о своем страхе и о своей боли. И мы попросили, чтобы все закончилось, потому что были уже достаточно наказаны. И, что очень важно, мы ничего не просили лично для себя, мы просили друг для друга и для Женьки. Да, это был момент просветления, потому что весь эгоизм вдруг куда-то ушел. Ненадолго, конечно, — человек просто не может существовать без эгоизма, но тогда он ушел.

А потом слова кончились. И тогда что-то произошло.

Нет, мы не видели никаких духов, никаких привидений, не слышали никаких потусторонних голосов, дом не затрясся, небо не рухнуло на землю и боги не спустились к нам в блеске молний. Нет, ничего такого мы не видели и не слышали, только, может быть, почувствовали, как что-то зловещее и в то же время очень одинокое и печальное покинуло этот мир и устремилось куда-то далеко, в чудовищную высь. И, наверное, природа тоже это почувствовала, потому что солнце вдруг улыбнулось нам из-за ноябрьских туч, и его лучи пронзили чердак и позолотили кружащиеся в воздухе пылинки.

А потом мы посмотрели друг на друга и поняли — что-то умерло. Не было больше страха и не было тягостного ожидания, и воспоминания больше не приносили боли. Чердак снова стал чердаком, провал — лишь трещиной до четвертого этажа, нам было по двадцать лет и внизу нас ждал целый мир, в котором больше не надо было прятаться. Нас отпустили на свободу. Нам даровали прощение, и мы наслаждались этим.

— Неужели все оказалось так просто?! — не выдержала Лена, и Наташа зашипела, чтоб она не перебивала. Марина улыбнулась.

— Самое сложное всегда таится в самом простом, надо лишь увидеть это, понять и принять, а для этого порой приходится пройти очень долгий и очень непростой путь. И главное — нельзя жульничать, потому что обманешь ты только себя. Мы же сыграли честно.

Я помню то удивительное ощущение, которое переполняло нас, ту легкость и тот покой, о которых мы и думать забыли. Я помню, как мы улыбались друг другу — немного растерянно, потому что еще не могли полностью поверить, что все кончилось. А потом мы смеялись и обнимали друг друга как ненормальные. Ведь в сущности мы еще были детьми, и нам не подобала степенная, солидная радость. Нам хотелось вылезти на крышу и закричать всему миру, что мы живы. Наверное, именно это пытается сказать младенец, испуская свой первый крик. Именно в тот день мы и родились по-настоящему, крещеные в купели страха, совести и мудрости. Вы видели, как рождается бабочка? Уродливая гусеница, уродливый кокон, в котором неизвестно что творится, а потом кокон лопается и на свет появляется имаго — прекрасное, взрослое. Вот так мы сбросили свои коконы и стали, я могу смело сказать, людьми. Людьми, которые смогли заслужить прощение.

В тот день мы спустились с чердака навсегда — спустились с шумом, с грохотом, напугав какую-то женщину, как раз вышедшую на площадку, и она закричала, что сейчас вызовет милицию, а мы пронеслись по лестнице безумным вихрем и вылетели в теплый ноябрьский день, который теперь был целиком наш.