Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1 Страница 16

Тласольтеотль, конечно, не подарила индейцу на первом же свидании страшного умения богов смотреть вглубь (всего лишь дала поиграться и через минуту отобрала, пока наш Сапа Инка не спятил от лицезрения истинной сути вещей), но Дамело еще чувствует послевкусие божественной прозорливости. Тата не то, чем кажется. И Эдемский со своей… невестой противоречат друг другу одним лишь фактом существования, словно геометрия эвклидова и неэвклидова. Как будущая мадам Эдемская предполагает совместить их друг с другом в едином пространстве?

— Зачем тебе? — бормочет он, все еще хмельной и безобразно откровенный. — Ты же не шлюха.

— Я актриса.

— И что?

— Ты с гор спустился, индеец? — Тата оглядывает Дамело с головы до ног, откинув голову, прикрыв глаза и вздернув свой и без того вздернутый нос. — Не знаешь, как нам роли достаются?

— Фигня. — Индеец уверен: отныне он никогда не спутает женщину Тласольтеотль и ту, которая умирать будет, а молитв змеиной матери не вознесет. Жестокая анима Дамело, требующая дани за любую малость, не получила от актрисы по имени Тата ничего. Пока, во всяком случае.

Без пяти минут Эдемская смотрит на кечуа, вздернув бровь, и вдруг начинает хохотать.

— У-у-уф-ф-ф, насмешил, — бормочет она, отвернувшись и обмахиваясь салфеткой, взятой со стола. — Слушай, а что в духовке-то?

Так вот откуда тянуло ветром пустыни, гладя по ладоням, обнимая за плечи.

— Да что там может быть, — усмехается Дамело. Встает, наконец-то справившись с руками-ногами, заглядывает в освещенный потусторонним, золотым светом зев духовки. Таймер, пискнув, отключает нагрев. — Утренняя выпечка. Что будешь — круассан с шоколадом или булочку с корицей?

Женщины никогда не соглашаются на всё и сразу, если речь заходит о выпечке.

— Половину круассана! — Тата с сожалением оглядывает свое узкое, длинное тело, похлопывает по едва наметившемуся животику. — Развратитель.

— Ты даже не представляешь себе, какой, — подмигивает Дамело, достает благоухающий противень, поддевает хрусткий круассан и выкладывает на блюдечко. — Осторожно, горячий. Сейчас сварим кофе… Много кофе. Тебе ведь черный без сахара?

— Как ты узнал? — наигранно удивляется Тата. Индеец бросает многозначительный взгляд на ее фигуру — чуть пониже талии. — Нахал.

— Мне нравятся пышки, — вдохновенно врет Дамело.

— И врун вдобавок.

— Точно.

Они сидят за стойкой, пьют эспрессо, крепкий, словно поцелуй самого дьявола, жуют неостывшие булки, слизывая с пальцев тягучий шоколад, а потом, оглянувшись на пустой тихий зал, закуривают. Будто после секса.

— Вкусно, — выдыхает Тата. — Я когда тебя на полу увидела, решила, что ты в коме. Ты и в коме печешь?

— Я всегда пеку. Но это вечерние заготовки. Достать из холодильника и поставить в печь — это и официант может. А уж пьяный шеф и подавно.

— Ты алкоголик? — небрежно интересуется Тата.

— Хуже. Я кечуа. Мы живем под кокой и чичей, — пугает ее Дамело.

— Кока — это кокс?

— Кока — это кока, — неодобрительно парирует Дамело.

— Что мы, белые, понимаем в красивой индейской жизни, — вздыхает Тата.

— Угу.

— Скоро открывать… — новоиспеченный метрдотель потягивается. Рубашка ей явно велика и под жилетом собирается складками. Тата раздраженно одергивает униформу, определенно пошитую на манекен, не на живого человека. — Хуже кринолина, ей-богу.

— Надо было выбить право ходить в сарафане.

— В халате! Байковом. И в тапках с ушами.

— А ресторан переименовать в «Совсем как дома»!

Они снова хохочут, представляя себе официантов в цветастых халатах, майках-алкоголичках и трениках.

— А что, ты носила кринолин?

— На съемках. И корсет еще. Гадость жуткая. Ни вздохнуть, ни пернуть.

Все-таки она нравится Дамело. Индеец никогда не встречал никого, кто не пытался бы его очаровать. Все когда-то случается в первый раз. Дамело наслаждается новизной ощущений: никаких поползновений забраться к нему под кожу, врасти в душу, отравить разум.

Может, это и есть начало новой прекрасной дружбы? Взамен утраченной.

Воспоминание о Сталкере заставляет кечуа скривиться, словно от зубной боли. Он ведь оставил подругу наедине с ее палачом. Сбежал, как последний трус. Поздно спрашивать: как ты мог, индеец? Поздно выяснять, почему. Что ни сделай, что ни скажи — поздно. Поздно.

— Печень? — деловито интересуется Тата, глядя на гримасы Дамело.

— Совесть, — неожиданно для себя признается он.

— Бывает, — не вникая, соглашается эта удивительная женщина, легко переступив через возможность разузнать о таинственном шефе-кондитере побольше. — Пойду открывать. Персонал уже стучится в дверь.

Иди, мысленно просит Дамело. Иди, пока я не сделал того, о чем впоследствии пожалею.

— Что, секс-джанки, — ворчит Амару, провожая взглядом будущую хозяйку «Эдема», — примериваешься?

Дамело качает головой и уходит к себе на кухню, не споря, понимая: дракон не пытается его поддеть, наоборот, Амару пытается успокоить своего человека. Не волнуйся, все идет по накатанной, ты хочешь эту женщину, скоро ты ее получишь и немедленно потеряешь к ней интерес, тебе ведь нравится чистый секс, свобода от условностей, жаркая неповторимая свобода, когда удовольствие остается удовольствием каждого, лишь на недолгий срок совпадая во времени и пространстве. После чего вы никогда об этом не заговорите, забудете, не забывая. Все будет хорошо, парень. Все будет как всегда.

Но индеец осознает непривычность собственных желаний так остро, так болезненно, как ни один сексоголик не укоряет себя: я сорвался. Опять. Будь оно проклято. Для Дамело сорваться означает открыться и впустить в душу другого человека, а не взять другое тело и войти в него. Тела разжимают хватку легко, не то что души. Проще простого расстаться сразу после того, как выровнялось сбитое дыхание, вернулась исчезнувшая было брезгливость — в этот миг легче легкого выскользнуть и ускользнуть. Но до чего же трудно, невыносимо трудно порвать с тем, кто познал тебя, кого познал ты — и отнюдь не в библейском смысле.

Дамело опирается о край выключенной плиты, впечатывается лбом в ребро вытяжки — такое удобное, холодное, металлическое ребро. Постоять бы, не двигаясь и глубоко дыша, пару минут, не больше…

— Привет. Угадай, кто? — узкие девичьи ладони почему-то ложатся не на глаза, а на грудь, теплые, чуть липнущие помадой губы осторожно касаются уха, к спине прижимается легкое, знакомое тело. Знакомое на ощупь, на звук, на запах. Как зовут тело, индеец не помнит.

— Я не сексоголик, — убежденно произносит Дамело. Чертов Амару, опять вслух.