Охотник за головами - Тим Каррэн Страница 17

Я нашёл его на заброшенном футбольном поле в Сайгоне. Кавалерия провела крупную операцию на севере, и Талливер, верный себе, притащил сотни трупов северян для фотографирования и изучения. Помните капитана Моралеса из 101-й воздушно-десантной, с которым я познакомил вас в тот серый, сырой (и зловещий) день в Бай Локе? Так вот, Моралес любил возиться с трупами, но по сравнению с Талливером он был дилетантом. Талливер набивал счёт убитых ещё со Второй мировой. Только рак и сердечные приступы забирали больше жизней, чем Фрэнк Талливер.

Он знал толк в мертвецах. Они были ему по нраву.

Поэтому его парни прозвали его «Жнец», но никогда не говорили это в лицо, похожее на надгробную плиту. К нему обращались «сэр», иначе медикам пришлось бы вытаскивать его ботинки из твоей задницы.

Возле стадиона толпились кавалеристы, и вид у большинства был не слишком довольный. Я их не винил — трупный запах чувствовался за квартал, а здесь, у поля, чёрт возьми, воняло как в холодильнике с протухшим мясом. Кавалеристы организовали что-то вроде оборонительного периметра вокруг стадиона, и сразу двое остановили меня:

— Ты кто такой, мать твою, и какого хрена тебе надо?

— Мне нужно к старику, — сказал я, а они только переглянулись и покачали головами, словно сама эта мысль была редкостной глупостью. Начали до меня докапываться — два здоровенных десантника в хрустящей зелёной форме, с М-16 наперевес и примкнутыми штыками. Они как раз спорили о том, насколько глубоко им позволено по уставу загнать штык мне в задницу, когда я показал им ламинированное удостоверение MACV, подтверждающее, что я из вьетнамского пресс-корпуса.

Это в корне изменило их отношение — Талливер был помешан на прессе. Он и в сортир не мог сходить без двух фотографов и офицера по связям с общественностью, сидящих рядом. Считал, что груда трупов — лучший повод для фотосессии.

Чернокожий сержант-ветеран отогнал пехотинцев. Его звали Дэнни Браун, из Чикаго. Я его хорошо знал.

— Какого хера тебе тут надо, Мак? — спросил он. — Это не твоя тема, мать твою. Ты не из тех, кто снимает мёртвых узкоглазых. Оставь это падальщикам, эти тупые уроды ни на что другое не годятся.

Я прикурил сигарету.

— Я не на трупы смотреть пришёл, мне нужен Жнец.

Он покачал головой и отвёл меня в сторону.

— Нет, чувак, тебе не надо туда. Этот сукин сын совсем поехал на этот раз. Блядь, ты же знаешь, как он повёрнут на трупах, на этой грёбаной войне на истощение и всей этой херне? Так вот, всё стало ещё хуже. Мы были в Кам Ло, надрали жопу лучшим бойцам Хо — накрыли батальон северян в долине и вбили последний гвоздь в крышку гроба этих сук. И Жнец так возбудился от всех этих трупов. И этот чокнутый... ебанутый мудак, блядь, приказал нам упаковать их и вывезти на вертушках. Примерно шестьсот дохлых вьетов. Маленькие вертушки не могли столько поднять, мотались туда-сюда, так Жнец вызвал морпехов, чтоб прислали громадный «Чинук». Когда эта летающая хреновина шлёпнулась с неба, я думал, эти морпехи обосрутся, увидев, что мы тащим по рампе.

Это было безумие. Просто ещё одна ремарка в безумной войне, которую вели безумные люди с безумными идеями о том, как её вести. Гнилостный смрад висел в воздухе как туман. Я чувствовал, как он оседает на мне влажной, разлагающейся плёнкой.

— Всё катится к ёбаным чертям, эта вьетнамская хрень, — сказал Дэнни. — Я уже на коротком, братан. Месяц — и я сваливаю. Назад в Чикаго. На хрен всё это. Я подписывался в воздушную кавалерию, а не в грёбаную похоронку. Херня. Херня. Ебучая херня. Вот что я скажу.

Он стал рассказывать, насколько всё это за гранью. Как два дня назад, когда привезли трупы, Талливер заставил кавалеристов развернуть их и разложить аккуратными рядами по размеру. Всё это время он прыгал вокруг, насвистывая мелодии из мюзиклов вроде «Хелло, Долли» и «Оклахома!» и похлопывая себя стеком по ноге. Потом передумал. Офицеров — отдельно. Сержантов сюда, рядовых туда. Неполные трупы сложить во-он там, это их место, но если видите часть офицера, его задницу переложить, сержантов тоже. Чего встал, солдат, твою мать, давай рассортируем эту холодную нарезку!

— Некоторые мои парни теряли сознание и блевали от этой вони, так Жнец начал раздавать противогазы — знаешь, Мак? Как те маски из окопов Первой мировой? — Дэнни покачал головой, и я почти слышал, как что-то гремит у него внутри. — Вчера ночью пошёл сменить пару своих бойцов на посту. Стою там, темень, только внутри стадиона, где трупы, светло — Жнец устроил там, блядь, рождественскую иллюминацию. И тут слышу эти звуки, понимаешь? Поп, поп, поп. Думаю: какого хрена? А один салага из Алабамы, деревенщина, ржёт и говорит: это трупы, сержант, когда они газами наполняются и раздуваются, пуговицы с формы отлетают. Смотри, говорит, ржёт как грёбаный Боб Хоуп на своих выступлениях, смотри не поймай пуговицу в глаз, эти вьетконговские пуговицы твёрдые как камень. Этому сраному пацану только девятнадцать, Мак, а он ржёт как припадочный. Ну скажи, разве это нормально? У нас тут хорошие солдаты, а грёбаный Жнец, чокнутый ублюдок, превращает их в ебучих упырей! Срань господня!

— Полный пиздец, — сказал я, и это была чистая правда. Вьетнам был войной, которая, похоже, поощряла индивидуальность — то, чего обычно не встретишь в армии. Но во Вьетнаме это процветало, доходя до крайностей.

Дэнни отхлебнул виски из фляжки на поясе.

— Не могу дождаться, когда этот белый шкет вернётся в свою ёбаную Алабаму и начнёт рассказывать папочке с мамочкой, что он делал на войне. Будет ржать над трупами, — Дэнни был на взводе. Он глотал стимуляторы из правого кармана, чтобы держать себя в тонусе, а из левого — таблетки, чтобы не слететь с катушек. — Это не война, а хуйня какая-то. Надо, наверное, к морпехам перевестись, что ли. А этот ёбаный Жнец — сидит на трибуне один, пялится на тела, которые уже в жижу превращаются. Ему даже жрачку туда таскают. Блядь, я сам к еде притронуться не могу с тех пор, как начался этот цирк. «Белые мыши» заебали своим нытьём про вонь. Лейтенант аж к Жнецу припёрся, мол, надо что-то делать, запах всех заебал. Немецкие бизнесмены ссутся напалмом. А Жнец, говорит лейтенант, заржал и говорит, что был при освобождении