Александр Бушков - Другая улица Страница 19

Побежал я дальше – не по прямой, старался петлять, направление менял резко. Только они не отставали, перли следом, перекликались коротко, деловито: гав! гав! гав! Судя по перекличке, их там, конечно, не взвод, но и не пара-тройка, побольше, и бегут они не кучей, а растянувшись шеренгой – хваткие…

В прямой видимости они меня, кажется, не держат, но на пятки наступают. И я, и они бежим нельзя сказать чтобы во весь опор: приходится стеречься, чтобы не споткнуться о корень, не полететь кувырком, оказавшись на каком-нибудь неудобье, глаза беречь, чтобы ветками кустарника не выхлестнуло… Словом, и мне, и им очертя голову нестись никак нельзя, следует сохранять здравый рассудок…

Вот здравый рассудок мне и подсказывает: если не оторвусь от них – скоро конец. Уже и голова закружилась, и слабость подкатывает, и запнулся пару раз – кровотечение себя показывает, несильное, но непрестанное, от бега, от движений раны только разбередило, и я вдобавок ко всему им прокладываю следочек из кровяных капель, а уж этот народ каждую заметит…

Однако бегу – ничего другого не остается. Уже и сам не знаю, куда бегу, ориентировку на местности потерял давно. Знаю лишь, что не в обратную сторону, и то ладно. И никак не попадается подходящего местечка, чтобы затаиться, пропустить их вперед, чтобы промчались мимо, сбились со следа…

Плохеет мне и плохеет. Пару раз глаза затуманились, пошатывает, в ушах звенит. А по пятам за мной все так же чешет словно бы тупой механизм: гав! гав! гав! И за все время – ни единого выстрела вслед. Точно, в «языки» наметили и по кровяному следу понимают все так, как я понимал, охотничая с батькой: не так уж и много мне осталось, скоро потеря крови свое возьмет, так что никакого искусства и не требуется: приноровившись к моему бегу и моим виляньям, размеренно гнать, пока сам не начну с ног валиться. Потом перевяжут, очень заботливо перевяжут, чтобы окончательно кровью не истек. И допрашивать начнут. Своими способами…

Все идет к тому, что следует мне, пока в голове не помутилось окончательно, остановиться, вытянуть гранату из кармана, лечь на нее для надежности и дернуть кольцо. Безо всяких там «прихватить с собой и парочку врагов» – в моем состоянии это может и не получиться, так что, чего доброго, не я их с собой прихвачу, а они мне подорваться не дадут… Будь это обычная солдатня, я бы рискнул, точно, но с этими… Неизвестно, как с этими и обернется.

Нужно доставать гранату. Легко сказать… Вот тут-то я и понял, что такое смертная тоска. Чуть ли не два года партизаню, на хорошем счету – вот только бравому вояке девятнадцать годочков от роду… И не успел я ничего особенного повидать в этой жизни, едва школу окончил – война, немцы… И больше всего отчего-то меня грызет, что с девушкой у меня ни разу не было. Целоваться приходилось, и позволяли чуточку вольничать руками, а вот главного-то не было ни разу…

Черт знает какая ерунда человеку лезет в голову в такой момент. Крутнулось у меня в голове: «Что ж ты, дурак такой, блажень, две недели назад отказался, когда повариха сама лезла и словами говорила, чего она хочет? Толстая она, видите ли, и лицом не вышла… Паночек, чтоб тебя, принцессу ждал… Так бы хоть знал, что оно такое, настоящим мужиком умирал бы…»

А умирать придется. Все лучше, чем попасть к этим гавкалам. Ну а о том, чтобы задрать лапки кверху, сдаться и развязать язык, и мысли не было…

Гонят они меня, прицепились, как репей к собачьему хвосту. Кажется, даже аллюр сбавили… а значит, и я сбавил. Кто-то из них испустил вопль, нечленораздельный, но явно радостный: ага, это я к нему в видимость попал… На секундочку или он меня и дальше видит?

Надежда меня гонит, а трезвый рассудок напоминает, что пора решаться, пока не сомлел и не покатился кубарем. Но трудно ж до чего! Вот не свойственно человеку умирать добровольно, и все тут! Душа протестует, разрывается, сердца уже не чувствуешь, так его смертной тоской перекрутило, одно знаешь – что в предатели идти никак нельзя, даже ради жизни, потому что это уже будет не жизнь, а подлое существование…

Начинаю намечать себе ориентиры, пора – вон у той сосны… в той ложбинке… у выворотня… И ноги всякий раз сами проносят мимо, хотя уже начинают заплетаться. В голове у меня так и бьется беззвучный вопль, ору: «Спасите!!!» Непонятно кому: наших поблизости нет, а в Бога я тогда не верил. Знаю некоторых, они поверили на войне, будучи постоянно под смертью, но вот со мной такого не случилось, скорее всего по молодости лет. Да я и сейчас не назвал бы себя верующим. Думается иногда: «Что-то такое да должно быть» – но это не то…

Ах ты ж! Запнулся я на склоне, вовсе не крутом, довольно пологом, – и полетел кубарем, вроде бы головой не ударялся, но искры перед глазами посыпались, потемнело все…

Открываю глаза – и в первый миг показалось, что ослеп. Ничего не вижу вокруг, все почему-то зеленое. И тишина полная…

Голова кружится от потери крови, но понемногу я стал понимать: нет, не ослеп. Просто-напросто лежу в высокой, густой, нежно-зеленой траве, стебли прямо перед лицом, теперь-то я их могу видеть по отдельности. И подо мной трава примятая, раздавленные моим брюхом цветы, желтые, синие и алые, пахнет травяным соком и еще чем-то незнакомым…

Я не разлеживался. Как только понял, что пришел в чувство, приподнялся на локтях, а там и выпрямился, хотя пошатывало здорово. Огляделся – и чуть наземь не плюхнулся. Место другое, не наши леса, а уж их-то я знаю…

Получается, что стою я чуть ли не посередине большущей поляны, сплошь заросшей цветами, – они мне примерно по пояс. Со всех сторон, куда ни глянь, поляну замыкает лес, и, хотя до деревьев далеко, мне отчего-то кажется, что деревья тоже другие. Не наши. А главное – стою я посреди обширного пространства непотревоженных цветов, как будто меня на середину поляны аккуратненько опустили подъемным краном или спрыгнул с парашютом, чего в жизни со мной не случалось. Если бы я откуда-то сюда шел, непременно остался бы вытоптанный след: нежно-зеленые стебли даже на вид хрупкие, пока я на ноги вставал, задел несколько локтями, и стебли, чуть коснись, моментально ломались, истекая соком, невероятно нежные должны быть растения, от легкого касания ломаются…

Цветы незнакомые напрочь. Никогда таких не видел, во всяком случае у нас. Синие – мелкие, веретенообразными гроздьями, желтые – чуть похожи на ромашки, но однотонные, алые – те вообще ни на какие виденные не похожи. И тишина…

Хлопаю я глазами, как деревенский дурачок, таращась на все это, и голова у меня совершенно пустая. Одно ясно: мне это не чудится. Простреленная рука мозжит, дергает рану, бок печет, будто туда сунули непрогоревших угольев, наган и лимонка по карманам кажутся неимоверно тяжелыми, не хуже пудовых гирь к земле гнут, лицо горит – это я ветками исхлестался и теперь только боль стала чувствоваться. Одним словом, никак это не может оказаться ни сном, ни бредом в беспамятстве. Все наяву. И тишина невероятная. Этих охотничьих вовкодлаков[9] не видно и не слышно. Спасибо и на том. Только где это я?

И вот тут ноги у меня подкосились, шлепнулся я на коленки, встать, чувствую, не могу. Раны почти не кровят, но сколько из меня вытекло, и подумать страшно: трофейный мадьярский френч по бокам и правому рукаву изгваздан так, что смотреть жутко, сразу голова кружится, да и на штаны слева натекло, аж промокли…

Протянул я здоровую руку, потрогал ближайший стебель с алым цветком – в мизинец толщиной, полупрозрачный, нежно-зеленый, и словно бы крохотные пузырьки по нему струйками поднимаются. Вроде едва прикоснулся, а он моментально переломился – хрупкий невероятно, не знаю, с чем и сравнить… С мыльным пузырем разве что. От цветов запах – приятный, но слишком уж густой, дурманящий какой-то, перед глазами все расплывается. Но еще успеваю заметить, что лежу словно бы на черном покрывале – это все поломанные стебли и цветы на них почернели, как уголь. Этим дурманящим запахом словно насквозь прошило, будто он ветер, а я – дуршлаг. И глаза как-то сами собой закрылись…

Очнулся. Сколько времени прошло – не знаю. Голова тяжелая, сонная, и в ней такая пустота, будто думать я разучился напрочь. Ну вот ни одной мысли!

Однако ясно, что очнулся: тело свое чувствую. Раны уже не болят, но чешутся неимоверно. Слева, над животом, давит, неудобно, чуть ли не больно – это я на собственном нагане грудью лежу. Уперся оземь здоровой рукой, встал – и уже почти не шатает. Посмотрел вокруг – а вокруг меня уже здоровенная черная проплешина в несколько шагов шириной: это цветы полегли, почернели, завяли, ссохлись…

Тут снова накатил сладко-дурманящий запах – словно бы он и опрокинул меня, будто порыв ветра… нет, не опрокинул, не сшиб, просто ноги сами собой подкосились, и начал опускаться наземь, лицом в черноту, но, прежде чем коснулся ее щекой, все снова погасло…