Александр Бушков - Другая улица Страница 20

Тут снова накатил сладко-дурманящий запах – словно бы он и опрокинул меня, будто порыв ветра… нет, не опрокинул, не сшиб, просто ноги сами собой подкосились, и начал опускаться наземь, лицом в черноту, но, прежде чем коснулся ее щекой, все снова погасло…

На этот раз пришел я в сознание оттого, что подо мной жестко. Гораздо жестче, чем раньше. Неудивительно: лежу я не на толстом слое увядших растений, а на голой земле, травка невысокая… знакомая насквозь! Наша травка, лесная…

Лежу в лесу, знакомом, самом обычном, подошвами едва не упираясь в сосну – деревья стоят густо, чащоба нешуточная. И темновато что-то, серо: то ли сумерки, то ли рассвет скоро.

Очень быстро сообразил, что это именно рассвет. Птахи начали помаленьку гомонить – и по ним понятно: не только немцев нет поблизости, ни одной живой души. Места незнакомые насквозь, но сам лес привычный, наш, извечный…

Все помню прекрасно: и поляну, и цветы, и как они вокруг меня умирали помаленьку, чернели. Наган при мне и граната, и китель от крови прямо-таки залубеневший. Вроде бы слабость легонькая есть, но что-то нигде не болит, хотя должно ныть, дергать, печь…

Скинул я китель, стащил рубаху, осмотрел себя и едва не заорал от удивления. И бок, и рука выглядят так, словно ранам самое малое недели две, уже чуточку подзатянулись, вид такой, словно заживали чистешенько, без нагноения или заражения. Уж в ранах я к тому времени разбирался, насмотрелся и чужих, и самого два раза легко стукало. Предположим, и в прошлые разы на мне заживало именно так, чисто – но не за одну же ночь…

Стою я вот так, на коленках, по пояс голый, смотрю за свои затянувшиеся раны, и трясет меня не только от утренней прохлады. Не могу понять, как так случилось и как такое вообще могло случиться.

И знаете… Не стал я рассиживаться, ломать голову. Все равно, как ни мучай мозги, ответа не придумаешь. А вот убираться отсюда нужно, мало ли что, черт его ведает, куда меня забросило. Так что оделся я быстренько, проверил наган и пошел в ту сторону, где должно взойти солнце.

Малость поблукал, конечно, но потом вышел в мутно знакомые места, сориентировался, добрался до прекрасно знакомых, а там уже стало совсем легко. Наткнулся на наши передовые посты там, где и рассчитывал.

Меня тут же погнали в лазарет, едва увидели, во что у меня френч превратился. Удивились, как я только кровью не изошел и на ногах держусь нормально. Я не спорил. Доктор у нас был знатный, Лев Моисеевич, хирург из Гомеля. Вдовец, дети взрослые, разъехались, может, потому он и оказался особенно легок на подъем, вовремя ушел в отряд, иначе бы его как еврея немчура сами понимаете…

Не успел я раздеться, а он посмотреть, как пришел командир – ребята ему, надо полагать, тут же сообщили, что я вернулся, и он поспешил расспросить, как все было. Оказалось, кроме меня вернулся только вчера вечером Ян-студент, а остальные так там и остались. Очень надеюсь, что никого не взяли живым. Что с ними произошло, мы так никогда и не узнали, не было подходов к этой заезжей ягдкоманде, а обычные наши источники не слышали, чтобы немцы из рейда приводили пленных. Хотя могли допросить там же, а потом… Нет, с другой стороны, судя по дальнейшим событиям, месторасположение лагеря они так и не узнали. Значит, живым им никто не достался. Это только в кино и в книжках люди геройски выдерживают пытку, а в жизни, понимаете ли, можно и не выдержать, каким бы ни был стойким и преданным. Ладно, что-то я отвлекаюсь…

Разделся я, командир со Львом Моисеевичем рты от изумления пооткрывали. Вернее, это Лев Моисеевич изумился открыто, а командира только по глазам и видно было, как обычно, держал невозмутимость, он это умел во всех жизненных ситуациях.

– Ничего не понимаю, – говорит Лев Моисеевич. – Выглядит все так, словно ранам недели две, и заживали они чисто, с медицинским уходом…

– Вот то-то и оно, – говорит командир. – Чистенькие, как праздничная рубаха. А уходил ты, Кастусь, вчера целехоньким, будто привередливая девка. Ладно бы пораненец, но тут не то…

К слову, вы ведь не знаете, что такое «пораненец»? Когда немцы засылали к партизанам или подпольщикам агентов, частенько их предварительно подранивали, из пистолета или винтовки, чтобы была не пустяковая царапина, но все же довольно легкая рана. Верно рассудили, что так им будет больше доверия: приходит человек, бежавший из-под конвоя, а то и расстрела, и рана – вот она, наглядная. Далеко не сразу у нас про эту хитрость узнали…

Действительно, ничего общего с «пораненцем». Я и сам прекрасно понимаю, что дело страннейшее: уходил вчера без единой царапины, а сегодня пришел сразу с двумя ранами, и обе словно бы полумесячной давности. Никто не слыхивал про такие чудеса, и я сам тоже.

Командир уперся в меня глазами-шильями и говорит:

– Отродясь о таком не слыхивал, но, думается мне, не может это случиться просто так. Что-то должно было быть. Не архангел же с неба слетел и крылом погладил? Я неверующий… Рассказывай, Кастусь, что было.

Я говорю:

– Не поверите.

Он приказывает со своей обычной непреклонностью:

– Рассказывай, главное. А там посмотрим.

Я рассказал все, как было. Он задумался. Командир у нас был до войны председателем колхоза, семь классов образования, но по-мужицки умный и хитрый. И людьми распоряжаться умел. Не зря командиром стал хорошим. У нас было трое офицеров-окруженцев, два капитана и подполковник, но они даже и не пытались – как порой случалось в других отрядах – претендовать на руководство оттого, что они кадровые командиры. Как-то так командир себя сразу с ними поставил, что им и в голову не пришло. Недюжинный был человек в смысле ума и житейской сообразительности, хотя новому человеку и казался простачком: и рост не богатырский, и лицо крестьянское…

Выслушавши меня, он опять задумался. Потом говорит:

– Кастусь, я бы тебе не верил… будь у меня чем заместить твою историйку. Но сколько ни ломаю голову, ничего взамен придумать не могу. Сам я ничего такого отроду не видел своими глазами, но наслушался от людей, что в жизни бывают всякие чудеса, в какие и поверить нельзя. От уважаемых причем людей, которые не пустословят и побасенок не плетут… Вот любопытно, что вы скажете, Лев Моисеевич?

Доктор отвечает:

– Пожалуй, я бы сформулировал примерно так же. Сам никогда не был очевидцем каких бы то ни было чудес, но всякое слышал от людей, которым доверял и уважал… Взамен ничего предложить не могу. Немцев отметаю решительно. Во-первых, и они такого пока что не умеют, а во-вторых, даже умей они, зачем?

Командир еще подумал и говорит:

– Вот что, Кастусь… Обо всем помалкивай намертво. Уяснил?

Намертво. В мирное время свободно можно потолковать о разных чудесах, а вот в военное не стоит, я так думаю, смущать людям умы странностями. Каких и быть не должно. Тут столько может оказаться вывертов… Вот, скажем, начнет тебе кто-то нехорошо завидовать: «Я, – будет думать, – месяц в жару валялся, а этот хлопец цветочками излечился…» Это – если поверит. Но скорее всего не поверят, несмотря на наглядность ран высмеивать начнут, дразнить, сам знаешь, как это бывает…

– Понимаю, – говорю. – Молчать буду накрепко.

– Ну вот и ладненько, – говорит он. – Пару недель будешь числиться раненым, ходить на перевязки в срок, как полагается. А там привыкнут, что на тебе, как и раньше, зажило, словно, прости уж, но поговорка такая, как на собаке… Понял, лесомыка?

(Меня так прозвали, Кастусь-лесомыка, чтобы отличать от Кастуся-минчанина и Кастуся-лошадника.)

– Понял, – говорю.

Так все и кончилось. Походил я на перевязки, все привыкли, понемножку и совсем выздоровел. Через год пришли наши, меня забрали в армию как опытного партизана, определили в разведвзвод, и войну я закончил в Вене. Но больше, с тех времен и по сию пору, не случалось со мной ничего необычного. Один только раз…

Чистенькие

Объяснения у меня как не было тогда, так нет и по сей день…

Дело было осенью, в сентябре. Ливни на неделю зарядили такие, что дороги превратились в кисель из грязи чуть ли не по пояс. Тяжелые танки вязли. Когда танк «КВ» увязает в этом киселе и не может двигаться ни вперед, ни назад – это, знаете ли, зрелище. Смотришь и думаешь: «Хорошо, что не ты там за рычагами…»

Местность там была пересеченная, лесистая, горки и холмы не такие уж высокие, пологие, но все равно, технику по ним не пустишь, разве что пехоту. Техника оставалась на дорогах, большей частью увязшая. Уж на что из штаба армии сначала подстегивали, но вот уже сутки как пришел приказ остановиться: поняли, что делу никакими приказами не поможешь, даже если – теперь-то можно – прикажет сами знаете кто. Хотя, наверное, если бы он приказал, двигались бы вперед, пусть по миллиметру в час… А как иначе? Тогда иначе было просто невозможно…

Ну а кавалеристам… Не то чтобы чай с пряниками, но все равно, никак не сравнить с теми, кто мог двигаться только по дороге. Конечно, и склоны по обе стороны мокрехонькие, но все же заросли травой, а это уже не грязь. Вот я и шел с полуэскадроном по склонам, обгоняя пехоту. Кони иногда скользили, пару раз падали, но ноги, на мое везение, ни один не поломал. Конь много где пройдет. Не зря немцы войну начинали с одной конной дивизией, а под конец их было чуть ли не двадцать…