Валерий Михайлов - Комедианты Страница 23

– Что я могу сказать? Конечно, до того момента, когда я смогу обнародовать результаты эксперимента, ещё далеко. Но я вами доволен. По большей части вы были молодцами. И я за вас рад. Более подробно, к сожалению, я не могу вам ничего рассказать. Увы, таковы требования эксперимента. Итак, первая часть эксперимента подошла к концу. Сегодня начинается вторая часть. Под кодовым названием «Лазарет». Сразу отсюда вы переходите в медпункт, проходите медкомиссию и поступаете в стационар. Там вы и будете проходить вторую фазу эксперимента. Там же вас ознакомят и с новыми правилами. У меня всё.

Нас вновь крутили и вертели на всех мыслимых и немыслимых тренажёрах, вновь брали кровь, откуда только можно, вновь задавали сотни вопросов. К концу экзекуции я уже с трудом мог вспомнить своё имя и год рождения. Я был олицетворением усталости и страха. Казалось бы, медосмотр – вторая фаза эксперимента, но с каждой минутой, с каждой галочкой и неразборчивой подписью в моём деле страх становился всё сильнее и сильнее. Даже усталость на него не действовала.

В стационаре, который находился здесь же, на втором этаже, нас переодели в больничные пижамы, отобрав всё, включая зубные щётки и запасные трусы.

– Вам выдадут всё, что нужно, – только и сказал угрюмый санитар с огромным животом.

В его глазах не было и следа дружелюбия, а если взять во внимание увесистую дубинку, которой он недвусмысленно поигрывал… В общем, охотников задавать дополнительные вопросы не было.

Нас построили вдоль угнетающе зелёной стены. Все тот же угрюмый санитар называл фамилии и номера палат, после чего учтённый счастливчик получал салфетку с порядковым номером, которую надо было пришить сзади к пижамной куртке. Затем санитар зачитал нам новые правила, которые сводились к одному пункту: «Вождь всегда прав». В расшифровке это выглядело примерно так:

Нам надлежало строго подчиняться санитарам и выполнять любое их распоряжение; надлежало выполнять все предписания врача; запрещалось без особых распоряжений покидать палату; также нам запрещалось говорить.

За малейшее нарушение правил – карцер.

После того как мы подписали бумагу, в которой говорилось, что мы ознакомлены с правилами эксперимента и добровольно (попробовал бы кто отказаться) обязуемся выполнять эти правила, нас развели по палатам – одиночным камерам два на два с голым антисанитарного вида матрасом на полу. Окон в палате не было, электричества тем более. Единственным источником света было небольшое оконце в двери, куда проникали жалкие остатки тусклого света из коридора. Зато обед подали в номер. Приоткрылась дверь, и мне в комнату всунули миску без ложки с жуткой кашей на воде.

Страх мой, как это ни странно, после такого поворота событий исчез. Конечно, настроение подобное положение вещей вряд ли кому могло улучшить, но теперь я знал врага в лицо, а это что-то, да значило.

Ночью меня разбудил крик. Кто-то истошно кричал и бился в истерике. Не выдержали, видать, нервы у бедолаги. Раздался выстрел, оборвавший крик, затем второй, контрольный.

Ещё через минуту лязгнул дверной замок.

– Встать!

Я поднялся на ноги.

– Выходи.

Я повиновался.

– Стой, – приказал санитар, когда я вышел из палаты, – шаг вправо и замер.

Я встал справа от двери, прижавшись спиной к стене. Точно также стояли и все остальные. На лицах был испуг.

Двое добровольных участников протащили за ноги труп, оставляющий следы крови на полу. Их сопровождал санитар с дубиной.

Другой, с пистолетом в руках, нервно ходил перед строем, зло глядя в наши лица, словно хотел ещё на ком-то продемонстрировать действие своего оружия.

– Бешенство – болезнь заразная, – прошипел он, – мы будем отстреливать любого, кто проявит симптомы болезни. Всем понятно?

Нам было понятно всем, поэтому мы стояли, не шелохнувшись, боясь отвести глаза от страшного оружия.

– Ты и ты, – ткнул он, не глядя, пистолетом в строй, – убрать здесь всё. Остальные по камерам.

«Конечно, многое вы не будете понимать, многое покажется вам неприемлемым, но вы не должны забывать, что это эксперимент, направленный на благо человечества, и если некоторые моменты способны приносить боль, то скальпель хирурга тоже приносит боль, однако же это боль во благо. Помните это, Дюльснендорф», – звучали в моей голове слова Цветикова. Я повторял их мысленно вновь и вновь, словно в этих словах была разгадка, способная подарить мне жизнь. А ещё я думал, что люди переживали гестапо, да что там гестапо, НКВД с нашими советскими лагерями, а там было страшней.

По утрам, накормив какой-то баландой, нас выводили на работу. Нам надлежало вычерпывать воду ведрами из одного колодца и выливать её в другой. И так целый день с коротким перерывом на скудный обед. Наиглупейшая, надо сказать, работа, к тому же колодцы были сообщающимися, что делало наше занятие ещё более тупым и бессмысленным. И никакой остановки. Стоило кому-нибудь замедлить работу, как санитары тут же набрасывались на него с дубинками, избивая до полусмерти, а если это не помогало, а это никогда не помогало, отправляли в карцер. Тогда-то мы узнали, что это такое, от редких счастливчиков, вернувшихся оттуда к нам. Карцером были небольшие ниши, в которых можно было только лежать. Человек замуровывался там, в абсолютной темноте и тишине. Не знаю, какую надо иметь психику, чтобы выйти оттуда нормальным. Представьте себе: страх, голод, жажда, полное отсутствие времени, отвращение оттого, что надо ходить под себя и во всём этом лежать до бесконечности. К тому же я не уверен, что после того, как на свет божий извлекался очередной клиент, это заведение чистилось.

Увеличилось время терапии. Теперь мы по несколько часов подряд смотрели на экран, на котором в совершенно странном порядке мелькали вспышки, фигурки, надписи. После сеанса терапии многих из нас приходилось вести под руки. Многие стали писаться и кричать по ночам. Мы медленно теряли человеческий облик, превращаясь, нет, не в животных – тварей, в которых превращались мы, могли породить только люди.

Тем же, кто мог сопротивляться давлению, в ком ещё оставалось хоть что-то от человека, вводили внутривенно какую-то дрянь, от которой забывалось всё. Хотелось сразу всё: сидеть, лежать, бежать, молчать, говорить, спать, бодрствовать… ты пытаешься делать сразу всё, при этом буквально зависаешь, как компьютер. Фактически ты застываешь без движения в какой-нибудь жуткой позе, пока тебя не отпустит. Такие уколы делали перед сном, чтобы «счастливчиков» утром уже можно было вновь гнать на работу.

Я был на грани срыва, а если вернее, то далеко уже за той гранью, которая отделяет человека от… Как человек, как личность я перестал существовать. Всё во мне было уничтожено, оставались только инстинкты, и эти инстинкты не захотели умирать, не захотели сдаваться.