Валерий Михайлов - Комедианты Страница 24

Инстинкты решили пойти по пути лояльности. Инстинкты поняли, что я должен стать идиотом, патриотически мыслящим идиотом с патриотических плакатов. Я преданно смотрел в глаза санитарам, благодарил за те жалкие крохи, что нам давали на обед, проявлял энтузиазм. Да, я устал и вымотан, говорил я всем своим существом, но я понимаю, что всё это во благо эксперименту и человечеству, и пока я живой, я буду выполнять свой долг.

А тут и облегчение свалилось. Нас перевели на другую работу. Теперь надо было сидеть за столом и сортировать цветной рис, такой, каким обычно пользуются тибетские монахи для создания своих мозаик. Целый день мы сортировали этот чёртов рис, рисинка к рисинке, чтобы в конце рабочего дня санитар, оценив нашу работу, высыпал всё на наших глазах обратно в общую кучу.

Несмотря на весь идиотизм такой работы, я старался как мог. Рисинка к рисинке, рисинка к рисинке… Я старался как мог, и вскоре санитары перестали следить за моей работой. Нет, я не пытался лебезить или подхалимничать, не пытался просить пощады или выклянчивать более человеческие для себя условия существования. Я всеми силами старался выполнять свой долг. Всё для эксперимента!

С вдохновением Толстого, творящего «Войну и Мир», я собирал возле лавочки шелуху от семечек по одной, как и было приказано, и относил их в урну, где они должны были лежать наружной стороной вверх. За мной никто не наблюдал, по крайней мере, визуально, но я всё равно старался до мельчайших деталей следовать приказу. В поле зрения появились два санитара. Определённо, они шли ко мне.

– Дюльсендорф!

Я встал по стойке смирно.

– Пойдём.

Они повернулись и пошли, а я засеменил следом. Санитары ни разу не оглянулись, чтобы удостовериться, что я за ними иду. В последнее время они доверяли мне на все сто.

Меня привели в баню. Надо сказать, что со времени перехода в стационар нас ни разу не купали и не меняли нам бельё, а в последнее время запретили пользоваться туалетом. Приходилось всё делать у себя в палате, но это уже не вызывало никаких чувств. Мы были настолько грязными, что даже вши бежали от нас.

– Вымойся как следует, – приказал мне санитар.

«Неужели расстрел?», – промелькнуло у меня в голове. Мне было уже всё равно.

После бани была парикмахерская.

– Сделай с ним что-нибудь, – ответил санитар на вопросительный взгляд парикмахера.

– Я могу только наголо. Такое…

А после парикмахерской меня привели к самому Цветикову, один взгляд которого вернул меня к жизни.

– Здравствуйте, Дюльсендорф, заходите, присаживайтесь. – Он вышел мне навстречу и протянул руку, которую я уважительно, но без подобострастия пожал. – Как настроение?

Я вопросительно кивнул, дескать, мне никто не разрешал говорить.

– Ах да, инструкция, – вспомнил Цветиков. – Какой же вы у нас, право, дисциплинированный, Дюльсендорф. Я отменяю инструкцию, запрещающую вам говорить. Трудно было?

– Очень, – признался я.

– Вы, наверно, на нас злитесь.

– Сначала злился, а потом вспомнил ваши слова о том, что в любом случае это эксперимент, направленный на благо людей, и что я сам согласился в нём участвовать, добровольно, я понял, что, хоть я и не понимаю, почему нас поставили в такие условия, я должен знать, что это продиктовано необходимостью эксперимента, пусть даже не сознаваемой мной необходимостью.

– И что потом?

– Потом я решил быть полезным в меру своих сил.

Главное было не врать. Я не мог врать под его пристальным взглядом. Правда, только правда и ничего, кроме правды!

– Поздравляю, Дюльсендорф. Вы достойно выдержали все испытания. Для вас вторая фаза эксперимента закончена. Как вам это удалось?

– Не знаю, – честно признался я.

– Ваш опыт очень важен для нас. Поэтому…

– Я действительно не знаю. Это произошло как бы само собой.

– Всё верно. Как бы само собой. Сознательно вы бы не смогли просчитать правильную стратегию. Только само собой, только инстинкты и подсознание. Что ж, добро пожаловать, коллега».

Глава 10

Мы обожали гулять со Светой по малоизвестным улицам частного сектора, где, казалось, возможным было всё. Иногда мы останавливались, иногда замедляли шаг, но обычно наши прогулки проходили в быстром темпе. Достаточно было немного перетерпеть усталость, и открывающееся второе дыхание приносило непередаваемое ощущение лёгкости. Казалось, ещё чуть-чуть, и ты взлетишь, вопреки законам тяготения и прочей трихомундии того физико-математического мира, за пределы которого ты только что вырвался. Мы прибавляли шаг и устремлялись в вечность уже на всех парусах. Мы настолько полюбили эти прогулки, что старались не пропускать ни единого дня. Мы выползали из дома, когда на улице начинало темнеть, иногда отправлялись к Лысому поесть мороженого и выпить чашечку кофе, который там начали вполне прилично варить. Заправившись, а иногда и сразу выйдя из дома, мы устремлялись вперёд по одному из бесчисленных маршрутов, которые Светлана прокладывала с той гениальностью, что свойственна исключительно женщинам. Она умудрялась выбирать маршрут таким образом, что, гармонируя с нашим настроением на старте, по мере продвижения он конструировал наше состояние, доводя нас до мистического экстаза. Мы пели, танцевали, занимались любовью, иногда прямо на улице, прислонившись к дереву или устроившись на лавочке. Чаще мы всё-таки возвращались домой, чтобы пустить нашу страсть вскачь по бесконечным, как сама вселенная, просторам любовного наслаждения.

Периодически мы наносили визиты Дюльсендорфу, чтобы за чашкой настоящего душистого чая послушать очередное продолжение его рассказа.

Мы стали адептами трезвости, не давая алкоголю мешать нам врываться в струю Города, осязать его душу, его призрачный мир. Мы почти ничего не пили, разве что иногда вино или пиво, когда встречали кого-нибудь из друзей.

Мои чувства обострились настолько, что я буквально по запаху мог угадывать желания Светланы, сливаясь с ней в любовном экстазе в единое целое. Во время прогулок я всё больше чувствовал себя приобщённым к древнему пониманию мира, к некоему тайному, эзотерическому знанию, к языческой магии. Я словно бы впервые ступал по улицам Города, и Город открывал мне свои тайны. Имеющий уши…

– Глянь, какой! – Мне под ноги попался спичечный коробок, пузатый, с деревянным каркасом, какие делали в эпоху моего детства. Он лежал на самом виду на тропинке в паре сотен шагов от жилища Дюльсендорфа.

– Ты как ребёнок.

– Да нет, смотри, сейчас такие не делают. Я даже забыл, как они выглядели. А как классно их было пинать! Главное, чтобы коробок не ушёл за пределы поля. Примерно так, – с этими словами я загнал коробок в кусты.