Энн Райс - Талтос Страница 25

— Я не могу…— сказал Майкл.

— Знаю, пойдем, — отозвалась она

К тому времени, как они садились в машину, Мона перестала плакать. Она сидела, смотря из окна, столь глубоко погруженная в свои мысли, что невозможно было с ней разговаривать или как-то отвлечь ее от печальных дум. Время от времени она оборачивалась и бросала взгляд на Роуан. Встречаясь с ней глазами, Роуан ощущала силу и тепло ее взгляда. За три недели, пока она слушала, как это дитя изливает ей свое сердце — очаровательное бремя поэзии, которая часто оставалась для Роуан лишь простыми звуками, когда она находилась в сомнамбулическом состоянии, — она полюбила эту девочку всей душой.

Наследница, носящая под сердцем ребенка, которому суждено управлять легатом. Дитя, обладающее чревом матери и страстностью опытной женщины. Дитя, державшее Майкла в своих объятиях, та, которая в своем богатстве и неведении нисколько не опасалась ни за его изношенное сердце, ни за то, что он может умереть на самой вершине страсти. Он не умрет. Он выкарабкается из этого болезненного состояния и подготовит себя к возвращению в дом жены! А теперь вся вина лежит на Моне, слишком опьяненной, оказавшейся вовлеченной в события, последствия которых ей придется расхлебывать.

Никто не разговаривал, пока машина продвигалась к дому.

Роуан сидела рядом с Майклом, борясь с желанием заснуть, погрузиться в забытье, затеряться в мыслях, текущих с постоянством и невозмутимостью какой-то реки, в мыслях, похожих на те, которые спокойно накладываются одна на другую неделями, в мыслях, похожих на слова и дела, которые разрушаются так медленно и осторожно, что вряд ли доходят до ее сознания вообще. Голоса, говорящие с тобой, заглушённые водопадом.

Она знала, что намеревается сделать. Это будет другой, ужасный удар для Майкла.

Они увидели, что в доме царит суета. Охрана окружила их сразу же, как они вошли. Это не было неожиданностью ни для кого из них. И Роуан не потребовала объяснений. Никто не знал, кто нанял человека, чтобы убить Эрона Лайтнера. Селия вошла в дом под руку с Беатрис, позволив ей «выплакать все» в гостевой комнате на втором этаже, которую обычно занимал Эрон. Райен Мэйфейр был «сопровождающим» — человеком, всегда готовым пойти и на корт, и в церковь, всегда в костюме и в галстуке, предусмотрительно говоривший, что должна семья делать дальше.

Все они смотрели на Роуан, конечно. Она видела все эти лица у своей постели. Она видела, как все они проходили мимо в течение долгих часов, которые проводила в саду.

Она чувствовала себя стесненно в том платье, которое ей помогла выбрать Мона, так как не могла вспомнить, видела ли она его прежде. Но это не имело значения, как и пища. Она очень хотела есть, и они выставили перед ней по обычаю, принятому у Мэйфейров, целый буфет в столовой. Майкл наполнил ее тарелку, прежде чем этим смогли заняться остальные. Она села во главе обеденного стола и ела, наблюдая, как другие суетливо двигаются взад и вперед мимо нее маленькими группками. Она жадно выпила стакан ледяной воды. Они оставили ее одну из уважения или из-за беспомощности. Что могли они сказать ей? По большей части они знали очень немногое о том, что действительно произошло. Они никогда не поймут смысл ее похищения, как они называли это, ее пленение и те оскорбления, которые ей пришлось вынести. Что за добрые люди! Они искренне переживали за нее, но не было ничего, в чем они могли оказать ей помощь, — разве что оставить ее в покое.

Мона стояла рядом с ней. Мона наклонилась и поцеловала ее в щеку, проделывая все это очень медленно, так что в любой момент Роуан могла остановить ее. Роуан такого не сделала. Напротив, она взяла Мону за руку, притянула ее поближе и вернула поцелуй, восхищаясь ее по-детски нежной кожей, думая о том, как проходивший мимо Майкл наслаждался ее кожей, прикасаясь к ней, любуясь ею, проникая в нее.

— Я иду наверх: хочу выспаться как следует, — сказала Мона. — Я буду там, если понадоблюсь.

— Да, ты мне нужна, — тихо проговорила она, так тихо, что, возможно, Майкл мог не услышать. Он стоял справа от нее, опустошая тарелку с едой и запивая банкой холодного пива.

— Так, хорошо, — сказала Мона. — Я просто полежу. — На лице ее запечатлелся ужас — усталость, печаль и ужас

— Мы нужны сейчас друг другу, — сказала Роуан так тихо, как только могла. Глаза ребенка остановились на ней, и они только взглянули друг на друга

Мона вышла, даже кивком головы не попрощавшись с Майклом

«Неуклюжее признание вины», — подумала Роуан.

Кто-то в передней комнате неожиданно рассмеялся. Кажется, в роду Мэйфейров смеялись всегда, что бы ни случилось. Когда она умирала наверху, а Майкл рыдал у ее постели, в доме всегда находились смеющиеся люди. Она вспомнила, думая теперь об этом, размышляя об этих столь различных звуках отдаленно, не тревожась, без раздражения, подчиняясь воле событий. По правде говоря, смех звучал всегда более совершенно, чем рыдание. Смех звучал и в неистовых ритмах, и в легких мелодиях. С рыданиями часто стараются бороться, от них захлебываются.

Майкл прикончил ростбиф с рисом и соусом и допил пиво. Кто-то быстро поставил новую банку возле его тарелки. Он взял ее и залпом выпил половину.

— Хорошо ли это для твоего сердца? — пробормотала она

Он ничего не ответил.

Роуан поглядела на свою тарелку. Настоящее обжорство.

Рис и соус. Новоорлеанская еда. Ей подумалось, что она должна сказать, как ей приятно, что в течение этих недель он подавал ей пищу собственноручно. Но какая польза в том, чтобы говорить ему такие вещи?

Само то, что он так сильно любил ее, уже чудо, как и все случившееся с ней, как и все, что происходит в этом доме с кем бы то ни было, смущенно размышляла она. Если вдуматься как следует. Она чувствовала, что пустила здесь корни, как нигде в другом месте — даже на «Красотке Кристине», храбро прокладывавшей свой путь под мостом «Голден-Гейт». Она ощущала твердую уверенность в том, что это был ее дом, что он никогда не перестанет оставаться таковым, и, смотря на тарелку, вспоминала тот день, когда Майкл и она вдвоем обходили дом; как она открыла буфет и обнаружила там весь их старый драгоценный фарфор и серебро.

И все же это может погибнуть, может исчезнуть как для нее, так и для всех прочих, из-за бури или торнадо — горячего дыхания, исходящего из самого ада. Что сказала ее новая подруга, Мона Мэйфейр, всего несколько часов тому назад? «Роуан, это еще не закончилось».

Нет. Не закончилось. А Эрон? Позвонили ли в Обитель, чтобы дать знать его старинным друзьям о том, что с ним случилось, или он должен быть похоронен среди новых друзей и родственников по брачным связям? Лампы ярко сверкали на облицовке камина. Сквозь листву лавровишен она видела, что небо сделалось сказочно пурпурным. Старинные стенные росписи побледнели в сумерках комнаты, а в великолепных дубах, которые могли принести утешение даже тогда, когда не помогало ни одно человеческое создание, начали звенеть цикады, и теплый весенний воздух прорывался сюда, в гостиную, а возможно, и дальше — к огромному пустому бассейну и сквозь распахнутые окна, открытые по всему дому, долетал до кладбищенского сада, где покоились тела ее бесподобных детей.

Майкл допил последнюю банку пива и, как обычно слегка примяв ее, аккуратно положил на стол, словно этот большой стол требовал к себе столь бережного отношения. Он не глядел на нее. Он смотрел на ветки лавровишни, слегка прикасающиеся к колонеттам — украшениям в виде изящных групп маленьких колонн, к стеклам окон на верхних этажах, а может быть, на пурпурное небо. Быть может, он прислушивался к суете скворцов, в этот час падающих вниз большими стаями в охоте за цикадами. Повсюду царила смерть, в том числе и в этом танце: цикады шарахались от дерева к дереву и стаи птиц пересекали вечернее небо, — просто смерть, когда один вид пожирался другим.

— Это все, что есть, моя дорогая, — сказала она в день пробуждения; ее ночная рубашка была испачкана грязью, руки покрыты землей, босые ноги — в жидком месиве возле новой могилы. — Это все, что есть, Эмалет, только вопрос выживания, дочь моя.

Часть ее хотела вернуться к могилам в саду, к железному столу под деревом, к этому танцу смерти крылатых существ высоко в небе, заставлявших пульсировать пурпурный ночной воздух под звуки непроизвольных и прекрасных по звучанию песен. Часть ее не осмеливалась на это. Если бы она вышла из комнаты и подошла к столу, она могла бы открыть глаза и увидеть, что ночь прошла; возможно, еще что-то… Что-то такое же подлое и безобразное, как смерть Эрона, могло захватить ее снова врасплох и сказать ей: «Проснись, ты нужна им. Ты знаешь, что должна делать». Уж не Эрон ли сам на долю секунды, бестелесный и милостивый, шепнул ей на ухо? Нет, там не было ничего столь ясного и личного.

Она взглянула на мужа. Ссутулившийся в кресле человек крушил в пальцах злополучную пивную банку, придавая ей форму чего-то круглого и почти плоского. Его взгляд все еще был устремлен на окна