Александра Лосева - ДОМ ПОЛНОЛУНИЯ Страница 29

Потом я начал рассказывать ему свои сны. Кошмары – ведь другие мне здесь почти не снились. Так и говорил: «А вот сегодня мне приснилось…» А он слушал, даже говорил что-то путное. Кажется, он пытался мне что-то объяснить, но мы общались на разных языках.

Потом я вдруг понял, что он вовсе не всемогущ – он точно так же беспомощен, как и я. Он никогда не бывал снаружи. Он не знает, что происходит с ним. Ему неведомо, зачем Дом держит его здесь, зачем он держит меня. Иногда мне казалось, что Собеседник – это домовой, согнанный со своего места за ненадобностью. Он бродит здесь, такой же неприкаянный и несвободный, как я, и тоже ничего не понимает. Домовой без дома. Просто ему известны какие-то другие законы, и он знает о Доме что-то, до чего я пока не дошел, а может, просто не разглядел. И еще я догадался, о чем же мы, собственно, беседуем. Оказывается, мы просто делились иллюзиями. Когда – болью, когда – дымом. Когда я понял это, мне стало легче с ним общаться. Я больше не задавал вопросов, а он стал мягче и откровеннее. А может, мне показалось. Иногда я думаю, что Собеседника не существует вовсе. Может, он – продолжение одного из моих кошмаров, его осколок, вклинившийся в дневную жизнь, а может быть, он – это я. Не все ли равно?

Вот и сегодня мы долго молчали, а потом он спросил:

– Ну, что у тебя?

– Да ничего особенного – опять вода.

– А-а, вода. Никто больше не стучит?

– Стучит. Я не открываю.

– И не надо. Себе дороже.

– Знаю, знаю. А у тебя что?

– А что? Туман. Туман – он и есть туман.

Тут мы снова надолго замолчали.

Вода… Это очередная милая шутка. Иногда посреди ночи я вскакиваю оттого, что слышу воду. Она ревет и захлебывается сама собой, бушует где-то в коридоре, и вот уже весь коридор заполнен ею, он превращается в бурную реку, которая несется вдоль бетонных берегов на лестничную клетку, чтобы потом исчезнуть где-то внизу. Тогда я зажигаю свет и прячусь в угол, сжимаюсь там, уткнувшись подбородком в колени, и меня трясет, как в лихорадке. Я смотрю на дверь, а за ней шумит вода, много воды, так много, что стены вот-вот упадут под ее натиском, и она польется изо всех окон шестнадцатого этажа и сметет меня вниз вместе с остальным мусором.

Из-под двери показывается лужа – темное пятно на рыжем линолеуме, и я зажмуриваюсь, сжимаю зубы. Иногда я прихватываю с собой топор и тогда стужу лоб о его холодное лезвие. Так идет время, вода все грохочет и ревет, лужа под дверью растет, иногда я слышу звон и треск вышибаемых стекол. Потом все стихает, как будто ничего и не было. Я выбираюсь из своего угла и бреду к двери. Распахиваю ее – в коридоре сухо. Нет луж на полу, нет выбитых стекол, вообще ничего нет. Холодный коридор, залитый сероватым светом, и сквозняк, который гонит обрывки газет. И тогда я смеюсь.

Но это еще пустяки. После этого еще можно заснуть, хотя сниться будет только вода, но это ничего. Хуже, когда я просыпаюсь оттого, что по коридору кто-то бежит, шаркая ногами. У него хромая, подпрыгивающая походка. Если я слышу его, то обязательно включаю свет и кидаюсь к двери, а в руке у меня топор. Я стою, затаив дыхание, и слушаю. По лицу у меня стекают струйки пота, а сердце стучит где-то в голове, и кажется, что оно сейчас лопнет. А он бежит издалека, все приближаясь. Он подбегает ко всем дверям и стучит в каждую по два раза. Вот так – тук – громко, настойчиво и сильно, а потом, чуть подождав, – тук – уже слабее, устало. Тук-тук, тук-тук. Он не останавливается. Он все бежит и стучит.

Кто это? Худой некто, тонконогий и сутулый, девушка со стеклянными глазами, оплывшая старуха… А может, все вместе, или никто. Когда оно стучится в мою дверь, я кричу разом охрипшим голосом «Кто там?», а оно молчит. Несколько раз оно смеялось в ответ булькающим смехом. Я должен держаться, ведь если я расслаблюсь хоть на секунду, оно сможет войти. Однажды оно начало дергать ручку снаружи, дверь тряслась и, казалось, вот-вот откроется, а я стоял напротив нее с топором наготове и считал от одного до ста. На шестьдесят восьмом счете дверь перестала дергаться, а шаги отдалились. Я сел на пол, закрыл глаза и сидел так очень долго. Я думал, что умру. Нет.

Несколько раз я набирался смелости и распахивал дверь, когда к ней приближались шаги. В коридоре был серебристый свет, пустота и шорох. Дом жил ночной жизнью. Было холодно, ужасно холодно и страшно. Казалось, что кто-то стоит у меня за спиной и кладет мне руку на плечо. Ледяные, длинные и тонкие пальцы, легче паутины. Мне не хватает воздуха, я задыхаюсь и затравленно оглядываюсь, а темнота обнимает меня, шепчет мне что-то на ухо. «Нет!» – кричу я. Потом шепчу, потому что голос пропадает: «Нет, нет, нет!» – а она не унимается. Потом я просыпаюсь у себя в комнате, в дальнем углу. Дверь распахнута, мои пожитки валяются на полу. Как-то раз я рассказал об этом Собеседнику. Он тогда был в мерзейшем настроении, я тут же пожалел. Потому что он принялся ругаться и поносить меня последними словами.

– Да ты просто идиот, – сказал он в частности. – Стучат, откройте дверь. Ты что, не понимаешь, где ты оказался? Тоже мне, правила вежливости. Тебя жрут с потрохами, а ты ходишь, двери им открываешь. Нет, это же надо – такое удумать.

– А что же мне делать?

– Ну, не знаю. Хотя – это все равно. Делай, не делай, открывай, не открывай, мне-то что. Все равно ты тут умрешь, или тебя умрут. А я нет. Вот и все.

Собеседник умеет приободрить. Помню, как-то раз, очень давно, меня разбудили звуки духового оркестра. Пищали, словно перепуганные старухи, дудки. Бухал барабан. Я почему-то сразу подумал о пожарниках. Я соскочил с кровати, запутался в ворохе тряпья, которым укрывался ночью, и выбежал в коридор. Там вовсю полыхала иллюминация – все лампы горели, перемигиваясь мертвенным светом с красноватым оттенком, а вдоль стен висели воздушные шарики. По всему коридору. Странные это были шарики – какого-то грязно-белого цвета и непонятной формы. Они поблескивали в свете ламп. Я подошел поближе к одному из них и понял, что меня сейчас наверняка вырвет. В пустоте его резинового брюха колыхался, перекатываясь от стенки к стенке, комок слизи. Я прошел вдоль стены, уже не в силах оторваться от мерзкого, но почему-то захватывающего зрелища. Во многих шариках что-то было. Иногда – комки слизи, они были противнее всего, потому что жили собственной жизнью и ползали в мутной прозрачности, стекая по стенкам. В некоторых была пыль – кучки пепла, вроде сигаретного. В одном была бабочка.

Шарик висел в самом конце коридора, на пожарном щите, с которого я снял когда-то топор. Сначала я решил, что это ненастоящая или мертвая бабочка, так безучастно и неподвижно она сидела. Но когда я пошел дальше и напоследок мельком взглянул на нее, она вдруг встрепенулась и забилась о стенки белесого пузыря, оставляя на них бархатистые пыльные разводы. Она билась яростно, упорно и безнадежно. Совсем как я иногда.