Сергей Саканский - Мрачная игра. Исповедь Создателя Страница 35

– Не совсем.

Женщина стояла близко от меня, и я чувствовал запах лука, исходящий из всех пор ее кожи.

– Вы не находите, – сказала она, – что делать это за деньги мерзко и нечестно?

– О, да! – поспешно согласился я. – Как вас зовут?

– Полина Поликарповна. Мне нравятся мужчины решительных профессий. Хотите чаю, пока начальство не подъехало?

– Да, – сказал я, борясь с желанием разорвать Полине Поликарповне ее вафельный рот.

Мои руки дрожали. То, что я собирался сделать, было самым важным, единственным, из-за чего мне пришлось преодолеть полторы тысячи верст.

Я достал пачку фотографий и протянул ей. Это были, разумеется, те фотографии, которые изображали только лица женщин. Обнаженную натуру я опрометчиво оставил в бунгало: мне и в голову не приходило, что кому-то захочется провести в моих вещах обыск.

Поликарповна стала просматривать фотографии, отрицательно поводя головой при каждой перетасовке. Мне оставалось только барабанить пальцами по столу. На фотографии Ники она чуть задержалась, но также пролистала ее. Я машинально отметил массивный тройной канделябр на столе, коробок спичек, чтобы можно было на ощупь восстановить в комнате девятнадцатый век, если подведет двадцатый.

– Ее здесь нет, – сказала Поликарповна, возвращая колоду.

Я ожидал этого ответа. Я достал другую половину пачки и протянул ей. На этот раз Полина Поликарповна узнала Марину.

СМЕРТЬ ИДЕТ ЗА СМЕРТЬЮ

В тот день по всей Большой Ялте шел черный, настоящий зимний дождь, было холодно, вольвокс покрылся оболочками, стремясь к стадии цисты. К вечеру, наконец, рассвело – с тем, чтобы вскоре окончательно стемнеть.

Я ходил от фонаря к фонарю, всматриваясь в лица женщин, словно маньяк. Теперь мне казалось, будто бы я всегда знал, что моя девочка жива, моя курочка, пышечка, шлюшка – жива, курва, кушает, жует, смеется, принимает фаллосы…

Я не нашел ничего, кроме влажной листвы в фонарных конусах, фальшиво золотой в этом горячем свете, хотя самой природой ей дан цвет хлорофилла. В кипарисовых ветвях запутались мутнявые, словно рыбьи пузыри, атавистические остатки дождя.

Я наблюдал проституток у подъездов ресторанов, гостиниц. Они были уродливы и жалки. Мне пришло в голову, что есть какая-то общая извращенность в революции, в самом духе бунтовщика: все эти часы меня не покидал, можно даже сказать, выручал образ лейтенанта Шмидта, женившегося на трупной курочке.

Поздно, когда все разошлись, я приплелся домой – с тем, чтобы, не раздеваясь, рухнуть, но на пороге комнаты мне пришлось испытать легкий шок.

В первое мгновенье я решил, что нахожусь в пространстве галлюцинации, потому что в моей постели, завернутый в одеяло, лежал, затылком излучая какой-то каштаново-седой кошмар – я. Вернее, мой, завернутый в одеяло – труп.

Я огляделся. На столе стояла бутылка шампанского, два высоких бокала и большое блюдо, похожее на Сатурн. В центре возлежало полосатое (как бы вращаясь) колоссальных размеров адамово яблоко.

Хозяйка спала, уткнувшись лицом в стену, ее легкие работали со свистом. Комната была наполнена густым настоем ацетона: у женщины, похоже, была больная печень.

Все это слегка дрожало в неверном пламени свечи, которая уже изрядно оплыла, свесив с чугунных лепестков канделябра причудливые сопли.

Я оценил возможность тихо собрать свои вещи, но не успел приступить к этой операции, так как содержимое моей постели завозилось и, детскими кулачками протирая глаза, посмотрело на меня мутным взором.

– Шо ты так долго? Я даже уснула, – пожаловалась она.

Больше всего на свете мне захотелось, нетрадиционно используя бутылку шампанского, расквасить ее маленький череп. Впрочем, та дичь, что произошла через несколько минут, заставила меня пожалеть об этом яростном импульсе.

– Иди ко мне, топтушка, – пригласила Эмма.

– Топтушка, – тупо повторил я.

Я подошел к окну и распахнул его. Воздух сада казался не более свежим, чем воздух комнаты, будто бы там была не Ялта, а еще одна, гораздо большая комната.

– Послушай, Эмма, – сказал я, – мне надо сообщить тебе одну печальную вещь. Я служил на подводной лодке, целых восемь лет. Однажды у нас разорвало реактор. И вот теперь я – импотент.

Она расхохоталась в голос.

– А ты, поди, ляг рядом, а там посмотрим. Я у тебя фотокарточки видела. Небось дрочишь, а? Открывай-ка шампанское.

– Эмма, – сказал я. – Мне нельзя пить ни грамма. Я закодирован. Если приму хоть наперсток, то сразу умру.

– Что ж! Тогда мне больше достанется. Ну, иди же!

– Подожди, моя радость. Мне надо в сортир.

Я, вышел, присел на унитаз и закурил. Тяжелый кал свободно повалил из меня. Я уже не испытывал больше никакого комплекса верности – только отвращение к телу, которое ждало меня в постели, истекая своей мерзкой жидкостью. В моей сумке была початая бутылка коньяка. Если выпить ее в два стакана, да запить шампусиком… Я вообразил Эмму, стенающую от наслаждения, ее рот с вывалившимся бараньим языком… Моя плоть не дала никакого ответа.

Да чтоб ты сдохла!

В комнате раздался хлопок: старая шлюха открыла шампусик. Я представил, как она сидит, белая, словно медуза-аурелия, на краю постели, и струей льется на ее бледные венозные ноги газированное вино…

Я вернулся с мрачной решимостью.

– Эмма, это я! – гнусным голосом Флобера пошутил я, но никакой мадам Бовари в комнате уже не было.

Бутылка шампанского была цела. Эмма лежала навзничь, широко раскрыв глаза. Посередине ее лба зияло отверстие, задняя стенка кровати, подушка – все было обрызгано ее мозгами, ползущими по белому, будто дождевые черви. Поднимался пар, пахло мясом, в распахнутом окне шевелилась листва.

Я быстро вышел из комнаты и встал в простенке. Стоя в простенке, я весь превратился в слух.

Так я провел минут десять – время, вполне достаточное, чтобы хорошенько прислушаться. Мысль, что пуля искала меня, была совершенно бесспорной. В тусклом свете огарка, со стороны окна, любое тело на кровати превращалось в абстракцию тела: достаточно было отыскать смутно белеющий треугольник лба и нажать на спусковой крючок. Нет, сначала надо прицелиться. А чтобы попасть с такого расстояния прямо в середину смутно белеющего треугольника, надо быть полностью уверенным, что не промахнешься… Я вспомнил мишень в заснеженном Переделкине, и холод пронзил меня до костей. Что если это была… Такое могло произойти лишь в самом плохом, традиционном триллере. Допустим, она за эти годы зачем-то научилась стрелять. Живая моя и здоровая. Допустим, она… Но с какой стати ей охотиться за мной?

Вернувшись в комнату, я долго рассматривал лицо трупа. По его выражению я понял, что Эмма в последний момент увидела своего убийцу. Рот был открыт, готовый выкрикнуть изумление и ужас. Она так любила Хемингуэя…