Сергей Алексеев - Мутанты Страница 4

— Эй, Сова! — окликнул. — Ты про снежного человека-то не болтай, а то в больницу упекут.

— Это еще почему? — не сразу спросила она.

— Государственная тайна. За разглашение — срок. Ты не лешего видала, не гуманоида…

— А кого, по-твоему?

— Мутанта.

— Какого еще муданта?

— Чернобыльского, радиоактивного. Урод такой, не человек и не зверь…

— Ну, слыхала я про них, и чего?

— Ничего. В дурдом посадят, да и все.

— Может, у вас, хохлов, это тайна государственная, — отреагировала Елизавета Трофимовна после недолгого раздумья. — А у нас в России секретов нету. У нас страна открытая, вся нарастапашку.

— И у вас мутанты под грифом.

— Кто сказал?

— Мыкола Волков.

Сова крестника своего считала бабником и непутевым мужиком, впрочем, как и его давно пропавшего отца, поэтому ехидно хихикнула — перегородка была не толстой, в две доски, и все бабкины интонации слышались отчетливо:

— Нашел кому верить!

Но поносить его, как обычно, не стала — должно быть, помнила о письме от Юрка…

— Как хочешь, — равнодушно отмахнулся Куров. — Арестуют, тогда не реви. Пухнаренков ваш за этим лично следит.

Пухнаренков был главой российской администрации.

— А чего ваши чернобыльские муданты в нашем брянском лесу делают? — после долгой паузы спросила Сова.

— В основном девок ловят, — ухмыльнулся дед. — Тебя ведь тоже поймать хотел?

— Я вот ему поймаю! — послышалось отчетливое клацанье затвора. — Пусть только встренется еще раз!

— Ты зачем «вальтер» откопала?

— От вас, хохлов, обороняться!

— Не шали, Елизавета…

— У меня лукошко на второй заставе осталось! И ножик… Я женщина одинокая, помочь и защитить некому, завтра сама пойду…

И будто всхлипнула. Это она так на жалость давила, надеясь, что Куров сходит и отыщет корзину или уж, на худой случай, с ней пойдет, но все подобные приемы бывшей супруги дед давно изучил и никак на них не реагировал: стоит чуть слабину дать, как верхом на шею сядет и понукать будет — характер такой. Дед в ответ включил телевизор, растянулся на койке, словно сытый кот, и Елизавета Трофимовна поняла: не разжалобить нынче бывшего супруга.

— Письмо в щелку просунь! — потребовала она.

— Какое письмо?

— От внука моего!

После раздела хаты в перегородке оставалась единственная щель — за печкой в углу: хата от старости проседала, и, как ни затыкали, ни заделывали, щель все равно светилась одинаково в обе стороны.

Дед даже не шевельнулся:

— Мне адресовано!

— А я его бабка родная! Имею право! Суй сейчас же, а то будет тебе газовая атака!

Куров покосился на противогаз, висящий всегда наготове, под рукой, и потянулся:

— Только попробуй… Свет отключу.

Электрические пробки остались на дедовой половине хаты, и, бывало, зимой, когда темными вечерами Сова смотрела сериалы, эта угроза действовала безотказно. Но сейчас на дворе еще солнце не село, поэтому бабка простучала босыми костлявыми пятками по гулкому полу и громко брякнула печной заслонкой.

— Нюхай, хохляцкая рожа!

Степан Макарыч хладнокровно напялил резиновую маску противогаза, распахнул окошко и, поправив подушку, уставился в телевизор — показывали новости. Печь уже прогорала, поэтому синий, угарный дым почти не застилал экрана, не мешал смотреть и медленно уносился на улицу. Елизавета Трофимовна выждала минут пять.

— Ну чего, живой еще, бандера? — спросила наконец.

— Что мне сделается? — пробубнил сквозь маску Куров. — Я уж привык терпеть от вас, москали проклятые. Погоди, вот хохлы вступят в НАТО и покажут вам кузькину мать.

— Нехай вступают! — без особого азарта подбодрила Сова. — И поскорей! Вот уж потехи будет — хохлы в НАТЕ!

— Чего же потешного?

— Так ей же сразу хана придет!

— Кому — ей?

— НАТЕ твоей!

— А они тогда — в Евросоюз!

— И союзу этому будет полный кирдык! Вы, хохлы, — наш засадный полк. Мы вас скоро в Штаты зашлем! Шоб разъединить их к чертовой матери! От них вся зараза идет…

— В том и есть ваша москальская агрессивная физиономия! — нехотя отпарировал дед.

Старухе, должно быть, тоже надоело препираться, да и любопытство разбирало — открыла задвижку на трубе и попросила глухо:

— Скажи хоть на словах, что пишет-то Юрко?

— Что надо, то и пишет.

— Поклон-то мне прислал?

— Поклон прислал, о здоровье спрашивал. Не примерла ли еще, говорит, бабка Сова? Не сунули ли ее в скважину?

— Ну чего болтаешь-то, дурень? Разве Юрко так про родную бабушку спросит?

— Ладно, шучу…

— Отпиши ему, дескать, плохая стала, болею!

— Ничего себе — плохая! — захохотал дед. — Со второй заставы рысью прибежала, и хоть бы что!

— Из последних сил прибежала. От муданта этого снежного…

— Да ты и без муданта как вертолет!

Старуха загоревала и, судя по звуку, зарядила пистолет.

— Приехать в отпуск-то обещается?

— Обещается, жди… Пока, говорит, горсть алмазов не накопаю, не приеду.

— Сдались ему эти алмазы! — Сова обиженно высморкалась и тут же принялась ругаться с причетом: — А все ты! Ты дорогу из родной хаты показал! Вот и осталась я одна-одине-шенька на старости лет! И некому будет воды подать…

Куров знал, что эта песня на добрых полчаса, снял противогаз и прибавил звук в телевизоре. Обычно в таких случаях он отмалчивался, поскольку мысленно соглашался с бывшей супругой и чувствовал себя виноватым.

После освобождения брянщины от фашистов диверсанта Курова демобилизовали по ранению, но вместо того, чтоб в тот час отправиться домой, в Московскую область, он оказался в Братково. Его партизанская подруга Лиза Совенко уговорила остаться в ее родных местах: мол, поправишься и поедешь, куда тебе торопиться? А сама, коварная, уже тогда замыслила женить Кура на себе и навсегда оставить на Украине, оттого и ласковая была, безотказная, всякую его волю исполняла и в рот заглядывала. Он и не собирался жениться на ней, не нравилась ему Сова — курносая, глазки маленькие, востренькие и губы вечно удивленной трубочкой. И хоть рано созрела, аппетитно округлилась, словно краснобокое яблоко, да не то что укусить — ущипнуть не дает. Командир прикрепил ее к Курову, чтоб обучил всем премудростям взрывного диверсионного дела, так и образовалась птичья диверсионно-разведывательная группа Кур и Сова. Потому они на пару целый год ничем иным, кроме рельсовой войны, не занимались. Это уже когда он долечивался под ее присмотром во фронтовом госпитале, потерял однажды бдительность и допустил непозволительную шалость — как-то само собой получилось, невзначай. Думал, обойдется, и, поправившись, собрался уезжать, но Сова вдруг заявила, дескать, на сносях я, и не стыдно ли тебе, геройскому партизану, бросать обманутую беременную девицу, фронтовую подругу на произвол судьбы? В общем, он по молодости-то поддался шантажу, остался, но в сельсовете расписываться не стал принципиально.