Аргонавты Времени (сборник) - Уэллс Герберт Джордж Страница 49

– Мы всего лишь призраки, да что там, призраки призраков! Страсти наши – тени облаков на земле, желания – солома, гонимая ветром. Нужда и привычки влекут нас за собой, как поезд – блики своих огней… – пускай! Но есть нечто реальное и незыблемое, что не навеяно сном, вечное и несокрушимое. Это основа всей моей жизни – остальное подчинено ей или вовсе бессмысленно. Я любил ее, ту женщину из снов, и мы, я и она, умерли вместе!

Сон! Как может оно быть сном, если вся моя жизнь утонула в невыносимой печали, если все, ради чего я жил, стало бессмысленным и ненужным?

Я верил, что у нас еще есть шанс сбежать, до самого ее убийства. Всю ночь и все утро, плывя с Капри на Салерно, мы говорили о бегстве. Мы были полны надежды и лелеяли ее до самого конца – надежду на совместную жизнь, подальше от борьбы и битв, от пустых безумных страстей и жестокого произвола окружающего мира: «ты должен» и «ты не должен». Мы возносились над ним, словно паломники к святыне, которая называется «любовь»…

Даже когда с борта корабля стало видно, что чистый лик величественного утеса Капри уже изуродован шрамами и рытвинами для орудийных платформ и огневых точек будущей крепости, мы еще не могли представить себе будущего побоища, хотя клубы дыма и пыли вздымались повсюду, выдавая яростную суматоху военных приготовлений. Впрочем, я заметил это и пустился рассуждать об увиденном. Скала все еще радовала глаз, несмотря на шрамы. Бесчисленные окна, арки и переходы тянулись ярус за ярусом на тысячу футов ввысь. Серая громада была покрыта ими, словно резьбой, которая перемежалась виноградными террасами, апельсиновыми и лимонными рощами, зарослями агавы и опунции, пышной пеной цветущего миндаля. Из-под арки над Пиккола-Марина[147] выплывали другие корабли, а когда мы обогнули мыс и оказались в виду материка, то увидели новую цепочку суденышек, шедших по ветру на юго-запад. Вскоре их собралось великое множество, и самые дальние казались всего лишь мазками ультрамарина в тени восточного утеса.

«Любовь и здравый смысл, – заметил я, – бегут от безумия войны».

Мы увидели в южной стороне эскадрилью аэропланов, но тогда не придали ей значения. Череда крохотных точек в небе удлинялась к юго-востоку, пока не покрыла четверть горизонта. Теперь они казались тонкими голубыми полосками, которые то и дело ярко вспыхивали, одна или сразу множество, отражая солнечные лучи. Взмывая и снижаясь, они близились и росли в размерах, будто огромная стая морских чаек, или грачей, или других похожих птиц, но изумительно держали строй и все гуще заполняли небо. Гигантским облаком, похожим на острие копья, они перечеркнули солнце, затем развернулись к востоку и понеслись прочь, тая у горизонта. А севернее, над Неаполем, зависли в вышине, словно туча вечерней мошкары, боевые машины Грешема.

Казалось, все это имеет не большее отношение к нам, чем летящие стаи птиц.

Даже рокот орудий далеко на юго-востоке мало что для нас тогда значил.

В последующие дни в каждом новом моем сне мы все еще верили в лучшее, все еще надеялись отыскать укромный уголок, где могли бы спокойно жить и любить. Усталость и грязь, боль и страдания, страх при виде мертвецов и всеобщего хаоса – очень скоро война охватила весь полуостров – лишь укрепляли нас в решимости найти убежище. Моя девушка оказалась удивительно терпеливой и храброй. Она никогда прежде не сталкивалась с превратностями бродячей жизни, но обладала мужеством, которого хватало на нас обоих. Мы кочевали то здесь, то там, пытаясь выбраться из страны, где все было реквизировано полчищами вояк либо разграблено. Приходилось все время идти пешком. Поначалу встречались и другие такие же беглецы, но мы не присоединялись к ним. Кто-то пробирался на север, кто-то смешался с толпами крестьян на больших дорогах, некоторые обратились за помощью к военным, и многих мужчин мобилизовали. Мы держались от всего этого подальше: чтобы уехать на север, не хватало денег, и я боялся, как бы моя девушка не угодила в руки солдатни. Первоначально мы высадились в Салерно, но путь в Каву[148] был перекрыт. Попытались добраться до Таранто[149] через перевал у Монте-Альбурно[150], но вернулись из-за нехватки еды и начали спускаться к болотам Пестума[151] – туда, где одиноко стоят древние храмы. У меня была смутная надежда раздобыть там лодку и снова выйти в море… Возле Пестума нас и застало сражение.

Мною овладела какая-то апатия. Стало ясно, что мы в ловушке. Великая война взяла нас в свои чудовищные клещи. Много раз в горах мы издали замечали пришедших с севера солдат, которые прокладывали дороги для доставки боеприпасов и устанавливали орудия. Однажды нам показалось, что в нас стреляли, приняв за шпионов, во всяком случае, пуля просвистела совсем близко. Не раз приходилось и укрываться в лесу от пролетавших аэропланов.

Впрочем, теперь все эти ночи страха и боли не имеют значения… В конце концов мы добрались до огромных заброшенных храмов в Пестуме, в дикой каменистой местности, поросшей колючим кустарником и такой плоской, что эвкалипты дальней рощи были видны до самых корней. Этот вид до сих пор у меня перед глазами. Моя спутница отдыхала под кустом, усталая и ослабевшая, а я стоял, пытаясь прикинуть, насколько далеко от нас стреляют. Тогда противники еще не сошлись и обстреливали друг друга издалека из нового ужасного оружия, которое дотоле не использовалось. Артиллеристы даже не видели своих целей, а летающие машины были способны… впрочем, чего от них ожидать, никто еще толком не представлял.

Я понимал, что мы очутились между двух армий и они сближаются. Устраивать привал в столь опасном месте было нельзя! Но сознавал я это как бы машинально, не слишком разбираясь в военных делах, а думал все больше о своей спутнице, испытывая душевную боль. Впервые за долгий путь она ощутила свое бессилие и залилась слезами. Я слышал ее рыдания за спиной, но не оборачивался, считая, что ей стоит выплакаться, – она и так держалась слишком долго ради меня. Пускай отдохнет, думал я, и тогда мы двинемся дальше – я понятия не имел, какой ужас навис над нами. До сих пор вижу, как она сидела тогда: щеки ввалились, чудесные волосы рассыпались по плечам.

«О, если бы мы расстались! – всхлипнула она. – Если бы я отпустила тебя…»

«Нет! – ответил я. – Даже теперь я не раскаиваюсь и не раскаюсь никогда. Я сделал выбор и буду держаться его до конца».

И тогда…

В небе над нами что-то сверкнуло и взорвалось, а потом вокруг дробно застучало, словно пригоршня брошенного на пол гороха. Раскалывались камни, тучами взлетала кирпичная крошка…

Человек с бледным лицом на миг прикрыл ладонью рот, затем облизал пересохшие губы.

– При вспышке я обернулся… и увидел, как она поднялась на ноги. Встала, шагнула ко мне… как будто хотела дотянуться…

У нее было пробито сердце!

Рассказчик умолк, глядя на меня, и я вдруг ощутил неловкость, свойственную нам, англичанам, в таких случаях. Встретился с ним взглядом и отвернулся к окну. Молчание тянулось долго, а когда я вновь посмотрел на него, он сидел в углу, сложив руки на груди, и нервно кусал костяшки пальцев.

Затем принялся грызть ногти.

– Я поднял ее на руки, – продолжил он наконец, – и понес к храму… Мне казалось, это важно – не знаю почему. Наверное, потому, что это было святилище, столько веков простояло… Должно быть, она умерла почти мгновенно… но я… я весь путь разговаривал с ней.

Снова молчание.

– Помню те храмы, – вставил я. В самом деле, те молчаливые, залитые солнцем колоннады из ветхого песчаника сразу всплыли в памяти при его рассказе.

– Тот был коричневый… и высокий. С телом на руках я уселся на поваленную колонну… и уже ничего не говорил… Повылезали ящерки, начали бегать повсюду, как будто ничего не случилось… ничего особенного. Такая жуткая тишина… солнце в зените, тени замерли – даже от травы на развалинах, – только в небе вокруг что-то грохотало и взрывалось.