Аргонавты Времени (сборник) - Уэллс Герберт Джордж Страница 48

– На них были пушки?

– Да, небольшие, но с взрывчатыми снарядами большой силы. Заряжались спереди, а стреляли назад. В теории, конечно, они ведь ни разу не применялись в бою, так что никто не мог точно предсказать эффекта. А пока, наверное, было очень приятно кружить в воздухе, будто стая ласточек, и не думать, какова будет реальная схватка. Меж тем военные аэропланы были всего одной из великого множества жутких военных игрушек, созданных во время долгого мира и ждавших своего часа. Чего только тогда не напридумывали – смертоносного и бессмысленного, просто на всякий случай. Мощнейшие двигатели, гигантские пушки, чудовищная взрывчатка… Вы сами знаете бездумную манеру технических гениев – они как бобры, которые строят свои плотины, не беспокоясь, что реки разольются и затопят все вокруг.

Пока мы в сумерках шагали обратно в отель по извилистой тропинке, я представлял себе, что будет дальше. Жестокая и тупая политика Грешема ясно и неотвратимо вела к войне, и я с ужасом понимал, какой страшной будет эта новая война. Однако даже теперь, когда мои возможности остановить ее иссякали, я не желал возвращаться.

Он тяжко вздохнул.

– Это был мой последний шанс… Небо уже усыпали звезды, а мы с девушкой все бродили туда-сюда по скалистому уступу, и она… она убеждала меня вернуться.

«Дорогой, это смерть! – говорила она, обратив ко мне свое милое личико. – Жизнь, которую ты ведешь, – это смерть! Вернись к ним, исполни свой долг… – По щекам ее текли слезы, она сжимала мою руку и все повторяла: – Вернись, вернись!»

Потом вдруг умолкла, и, взглянув ей в лицо, я тут же понял, что она решила сделать. Такое сразу замечаешь.

«Нет!» – воскликнул я.

«Нет?» – Услышав ответ на свои мысли, она удивилась и испугалась.

«Ничто, – сказал я, – не толкнет меня назад. Ничто! Это мой выбор. Я его сделал, и пускай весь мир катится в тартарары. Что бы ни случилось, я буду жить как хочу… ради тебя! Ничто не свернет меня с пути, даже если ты умрешь! Если ты умрешь…»

«Что тогда?» – прошептала она.

«Тогда умру и я!»

И, не дав ей ответить, я стал со всем красноречием, каким отличался в той жизни, всячески превозносить любовь, выставляя нас чуть ли не славными героями, а все, что я оставил позади, – низким и тягостным существованием, недостойным продолжения. Я старался убедить девушку как мог, а вместе с нею убеждал и себя самого. Слушая, она льнула ко мне, разрываясь между благородными побуждениями и сладкой жизнью, к которой уже привыкла. В конце концов мне удалось убедить ее в своей правоте и даже нависшую катастрофу выдать за блестящее обрамление нашей несравненной любви. Бедные, заблудшие души, мы упивались, стоя под звездами, этой великолепной иллюзией.

Так я и упустил свой последний шанс.

Пока мы прогуливались по горам, лидеры юга и востока принимали судьбоносные решения и готовили решительный силовой ответ, которому предстояло навсегда разрушить блеф Грешема. По всей Азии, по всему югу и над океанами вибрировали провода и дрожал эфир, разнося воинственные призывы.

Видите ли, никто из живущих в то время понятия не имел, что такое война и какие ужасы могут принести новые изобретения. Думаю, представления большинства ограничивались яркой военной формой, криками «ура», победными шествиями, флагами и оркестрами – и это когда доброй половине мира надо везти продовольствие за тысячи миль!..

Человек с бледным лицом умолк, уставившись себе под ноги. В окне промелькнула маленькая станция с чередой грузовых вагонов, сторожевая будка и задняя стена какого-то дома, а затем ограда железнодорожного моста, в которой эхом отдавался стук наших колес.

– После этого, – продолжил рассказчик, – сон приходил часто – недели три он становился моей ночной жизнью. Хуже всего были бессонные ночи, когда я ворочался в постели в этой ненавистной жизни, а где-то там, упущенные мною, происходили события, судьбоносные, страшные… Я жил по ночам, а дни бодрствования, вся здешняя жизнь потускнели и превратились в полузабытый сон, унылую оправу, книжный переплет.

Он задумался.

– Я мог бы пересказать вам все, каждую мелочь из сна, а то, чем занимался днем, не сумел бы – просто не помню. Память подводит меня, привычная жизнь с ее хлопотами ускользает…

Подавшись вперед, он прижал ладони к лицу и долгое время молчал.

– А потом? – спросил я.

– Война разразилась, будто ураган.

Он уставился перед собой, разглядывая что-то невидимое и ужасное.

– А дальше? – не унимался я.

– Хватило бы легкого штриха нереальности, – тихо пробормотал он, словно говоря сам с собой, – чтобы счесть это кошмаром. Но это был не кошмар… никакой не кошмар. Нет!

Он умолк так надолго, что я уже боялся, что не услышу конца истории. Однако он продолжил – все тем же тоном, будто сам в себе сомневаясь:

– Что еще оставалось, кроме бегства? Почему-то я не думал, что война затронет Капри, настолько не вязался он в моем сознании с чем-то неприятным, но две ночи спустя поднялись шум и суматоха и значок партии Грешема оказался на одежде каждого мужчины и почти каждой женщины. Вместо прекрасной музыки отовсюду неслись лязгающие марши, на каждом шагу записывали в добровольцы, а в танцевальных залах шла строевая подготовка. Весь остров бурлил слухами о уже начавшихся где-то боях… Такого я не ожидал. Не успев еще пресытиться удовольствиями своей новой жизни, я не мог понять этой внезапной тяги к насилию. Остался в стороне, с горечью сознавая, что мог бы, так сказать, предотвратить взрыв на пороховом складе, но упустил время. Здесь я был никем, любой тщеславный сопляк со значком Грешема значил больше, чем я. Вокруг – толкотня и рев возбужденной толпы, в ушах звон от проклятых маршей… Какая-то женщина принялась орать на мою девушку, потому что у той не было значка, и мы, помятые и обиженные, вернулись к себе, она бледная и молчаливая, а я – дрожащий от злости. Настолько, что если бы заметил хоть тень упрека в ее взгляде, то мог бы рассориться с ней. Вся моя великолепная самоуверенность растаяла как дым. Я мерил шагами нашу келью в скале, за окном хмурилось море, а на южном горизонте вспыхивали и проплывали какие-то огни.

«Надо отсюда уехать, – повторял я снова и снова. – Выбор сделан, и я не хочу участвовать во всем этом. Мне нет дела до этой войны. Мы изгнали политику из своей жизни. Тем не менее здесь нам не укрыться. Давай уедем!»

А на следующий день мы уже бежали прочь от войны, охватившей весь мир. Началось бегство – повальное бегство.

Рассказчик погрузился в мрачное раздумье.

– Долго это продолжалось? – спросил я. Он не ответил. – Сколько дней?

На бледном изможденном лице его ничего не отразилось. Он все так же молчал, сжимая кулаки.

Я продолжал задавать вопросы, стараясь привлечь его внимание:

– Куда же вы уехали?

– Когда?

– Когда покинули Капри.

– На юго-запад, – отозвался он, подняв на меня взгляд, – на корабле.

– Я было подумал о летающей машине…

– Их все конфисковали военные.

Я ничего больше не спрашивал, но вскоре он вновь монотонно заговорил, пустившись в рассуждения:

– Ну почему так выходит? Если в самом деле жизнь состоит из битв, кровопролития и несчастий, то зачем нам дано стремление к красоте и удовольствиям? Если для мира и покоя на земле нет места, если наши мечты о тихом убежище – глупость и западня, почему мы вообще мечтаем? Нас вели не подлые инстинкты, не низкие намерения, а любовь! Любовь явилась ко мне в ее глазах, облаченная в ее красоту, как лучшее, что есть в жизни, – и позвала за собой. Я заставил умолкнуть все голоса, ответил на все вопросы и пошел на ее зов. Но вдруг оказалось, что на свете нет больше ничего, кроме войны и смерти!

Тут меня осенило, и я спросил:

– Слушайте, а может, это все-таки был просто сон?

– Сон?! – воскликнул он, мгновенно вскипая гневом. – Какой же сон, если… если даже сейчас…

Его бледное лицо впервые оживилось, на восковых щеках появился легкий румянец. Он стукнул себя кулаком по колену и продолжил, глядя в сторону: