Говард Лавкрафт - Ужас в музее Страница 5

— С чего же вдруг ты, глупец, вообразил себе, что это сделал я? Допустим, что с нашей, ограниченной, человеческой точки зрения результат непривлекателен. Что из этого следует? Да, действие бесчеловечно, но Он и не претендует называться таковым. Жертвовать — это всего лишь предлагать. Я пожертвовал этого пса Ему. И то, что случилось, результат Его действий, а не моих. Оно нуждалось в питании посредством предложенной ему жертвы и приняло ее в свойственной Ему манере. Хочешь, я покажу тебе, как Оно выглядит?

Пока Джонс медлил в нерешительности, Роджерс вернулся к столу и взял в руки фотографию, лежавшую лицевой стороной вниз. Теперь, с испытующим взглядом, он протянул ее Джонсу. Тот машинально взял снимок в руки и столь же бездумно принялся рассматривать его. Но уже в следующий миг взгляд его сделался острее и сосредоточеннее, ибо поистине сатанинская сила изображенного там объекта произвела почти гипнотический эффект. Определенно, Роджерс здесь превзошел самого себя в моделировании безграничного ужаса, запечатленного затем фотокамерой. То было произведение истинного, но инфернального гения, и Джонсу невольно захотелось предугадать, как восприняла бы этот адский шедевр публика, будь он выставлен на всеобщее обозрение. Он просто не имел права на существование, и, возможно, сами мысли Роджерса о нем после того, как работа была закончена, довершили повреждение разума его творца и породили манию поклонение идолу, приведшую к столь жестоким последствиям. Лишь здравый рассудок способен был противостоять коварному искушению, какое несло в себе это чудовище — то ли плод больного воображения, то ли некая сверхуродливая, экзотическая форма действительной жизни отдаленных времен.

Страшилище стояло на полусогнутых конечностях, как бы балансируя на самом краю того, что казалось искусным воспроизведением трона владыки, сплошь изукрашенного резьбой, более ясно различимой на другой фотографии. Было бы невозможно описать его обычными словами, так как ничто даже отдаленно соответствующее ему не могло бы возникнуть в воображении целого человечества, повредившегося в уме. Какие-то его черты, возможно, слабо напоминали высших позвоночных животных нашей планеты. Размер его был гигантским, так что даже в полуприседе оно превосходило рост Орабоны, заснятого рядом с чудовищем.

Оно обладало почти шарообразным туловищем с шестью длинными извилистыми конечностями, оканчивающимися клешнями, как у краба. Над массивным телом, выдаваясь вперед, громоздился еще один подобный пузырю шар; три тупо взирающих рыбьих глаза, целый ряд гибких на вид — каждый длиной с фут — хоботков, а также раздувшиеся, подобные жабрам, образования по бокам пузыря позволяли предположить, что это была голова. Большая часть туловища была покрыта тем, что с первого взгляда казалось мехом, но при ближайшем рассмотрении оказывалось порослью темных, гибких щупалец или присосков, каждое из которых оканчивалось гадючьим зевом. На голове и под хоботками щупальца были длиннее, толще и отмечены спиральными полосками, имеющими сходство с пресловутыми змеевидными локонами Медузы Горгоны. Было бы парадоксальным утверждать, что лицевая часть такой чудовищной твари могла иметь выражение, и все же Джонс почувствовал, что треугольник безумно выпученных глаз и эти косо поставленные хоботки — все они вместе выражают смесь ненависти, алчности и крайней жестокости, непостижимую для человека, ибо она была сопряжена с другими неведомыми эмоциями не от нашего мира или даже не от нашей галактики. В этом сатанински извращенном создании, рассуждал про себя Джонс, воплотились все зловещее безумие Роджерса и весь его инфернальный гений скульптора. Рассудок не допускал его существования и все же фотография неопровержимо доказывала его реальность.

Роджерс прервал его размышления:

— Ну, так что ты об этом думаешь? Неужели и теперь тебе неинтересно увидеть — кто уничтожил пса и высосал всю его кровь миллионами ртов? Оно нуждается в питании — но Оно больше не будет иметь в нем недостатка. Он Бог, а я — Верховный Жрец в Его новой жреческой иерархии. Йэ! Шуб-Ниггурат! Всемогущий Козел с Легионом младых!

Охваченный отвращением и жалостью, Джонс опустил руку с фотографией.

— Послушай, Роджерс, не нужно ничего этого. Всюду есть предел, ты знаешь. Творение твое — шедевр, как и все остальное, сделанное тобой, но тебе это не пойдет во благо. Не нужно больше видеть такое — пусть Орабона покончит с этим, а ты постарайся все забыть. И позволь мне порвать в клочья эту мерзкую фотографию.

Свирепо рыкнув, Роджерс вырвал из его рук снимок и спрятал его в стол.

— Ты идиот! Ты все еще думаешь, будто все, что с Ним связано — обман! Ты все еще думаешь, что я сам смастерил Его, что все мои фигуры — не больше, чем безжизненный воск! Да почему же, черт побери? Ты сам мертвее любой восковой поделки! Но ты ошибаешься, у меня теперь есть доказательство, и я предъявлю его! Нет, не сейчас, потому что Оно отдыхает после жертвоприношения, но — позже… да — тогда у тебя не останется сомнений в Его мощи!

Роджерс снова посмотрел в сторону запертой на висячий замок двери, а Джонс взял со скамьи шляпу и трость.

— Прекрасно, Роджерс, мы подождем. Теперь мне пора, но завтра днем я снова приду. Поразмысли о моем совете и, если он не покажется тебе разумным, поступай, как знаешь, и поговори с Орабоной.

Роджерс оскалил зубы в мерзкой усмешке.

— Уходишь? Все же ты испугался! Испугался, забыв все свои смелые речи! Говоришь, что все мои фигуры только мертвый воск и все-таки пускаешься наутек, когда я начинаю доказывать тебе на деле, что все не так. Ты не лучше тех парней, которые бьются со мной об заклад, что не побоятся провести в музее ночь — они через час начинают стучаться и вопить, чтобы их выпустили! Ты хочешь, чтобы я посоветовался с Орабоной, да? Вы оба — всегда против меня! Вы не хотите допустить Его грядущего земного владычества!

Джонс спокойно возразил:

— Нет, Роджерс, никто здесь тебе не враг. И я не боюсь твоих восковых фигур — напротив, восхищаюсь твоим искусством. Но сегодня мы оба немного понервничали, и, думаю, небольшой отдых нам обоим будет на пользу.

И снова Роджерс не дал ему уйти.

— Ты не испугался, да? Тогда отчего же так спешишь? Ну-ка, прикинь хватит у тебя смелости остаться здесь на всю ночь или нет? К чему такая спешка, если ты не веришь в Него?

Очевидно, Роджерса осенила какая-то новая идея, и Джонс внимательно вгляделся в его лицо.

— Почему же, никуда я особенно не спешу. Но ради чего мне оставаться здесь одному? Что это докажет? Впрочем, затрудняет меня только одно — тут не очень удобно спать. Ради чего терпеть такие неудобства, возьми хоть кого из нас?