Петр Катериничев - Корсар. Наваждение Страница 59

– Так ботве – и сейчас ничего. А для таких, как мы…

– А мы разве – люди? – Старый, поджарый и сухощавый, оскалился безукоризненно белыми искусственными клыками. – Болеть – не болеем, любить – не любим… Родных и близких – нету.

– Заведем…

– Как ты заведешь, Молодой, когда все равно тебе всё… Или любимая твоя – царевной-лебедью рядом плыть станет, или – в омут бездонный ухнет, в полынью студеную. У тебя ведь ни в сердце ничего не колыхнется тогда, ни в голове не заполошится…

– У тебя, Старик, – тоже.

– У меня – тоже. То-то и оно. А на что соблазнились? На жизнь дармовую соблазнились… Вот и «типа» живем…

– Ладно, Старый, ты минора не нагоняй! Как бугры наши бают: это первые сто лет муторно, потом привыкаешь. Тебе-то сейчас сколько будет, если по годам человечьим считать?

– Девяносто три.

– Во как! А я не знал! Так ты и на этой, на Отечественной войне, поди, воевал? Которая Великая?

– И в финскую воевал, и в немецкую, и в японскую…

– А выглядишь, будто лет полста с небольшим назад на свет народился. Да еще и гундишь! Ведь тебе бы сейчас самое время – мемуары писать, гукать в тряпочку да медалями звенеть неподъемными на День Победы… Много медалей-то?

– Хватало.

– И после войны – не угомонился?

– Дурак ты, Малой. Хоть и не такой уже и малой, а – дурак. Пока наши бойцы разбросаны были по базам – в Африке, в Камрани, это что во Вьетнаме, в Анголе да Мозамбике – да бог еще знает где, в Союзе – тишь да гладь была. Разумеешь? Американцы, те поумнее: они куда пришли, уже не ушли. В Германию пришли после Второй мировой, в Японию – так до сих пор их войска там. В Афганистан завернули типа «талибов укоротить» – и уже второй десяток лет не выходят. В Киргизию нам базу воткнули – «на полгодика, мы тут бочком гуманитарным притремся» – и что? Ни сапогом оттуда их не вышибешь, ни валенком.

– Слухай, Старый, чего ты мне политинформацию читаешь? Лежит тут – типа профессор, типа Ной праведный, поучает… А сам сколько душ погубил? Считал? Нет?

– Да разве всех сочтешь… – оскалился дедок резцами да клыками.

– Вот. А прыгаешь, как горный козлик. Зубастый, мля, обе челюсти вживленные – три десятка «зеленых денег» стоят, так? В засаде-секрете с типа внучком на равных сидишь, и нигде тебя не сифонит, и кости не ломит. И зрение – единица, так?

– Вроде того. Не промахнусь, ежели что.

– Тогда кончаем выть и кемарим. До получения приказа, как с этими волшебниками и чародеями быть: списывать по полной или – по одному спытать, у каждого в отдельности, как в телепередаче: «Что? Где? Когда?» Понял? Вопросы, пожелания?

– Нету, «внучок»… А только – муторно мне на душе… Ой как муторно – и не пересказать… Болит душа, и все тут.

– Ну и молчи. В тряпочку. Душа у него болит. А где твоя душа была, когда мы с тобой на пару семью на Рублевке кончали? В ножи кончали, всех – включая малолетних сопляков и домашних животных, а?

Молчишь? Вот и хорошо. А то… Говорливых сейчас много. Молчунов – тех нету. Промолчишь – не заметят, не заметят – не продвинут, не продвинут – не наградят. Такое теперь время. Пиар.

– Ничего, нас – наградят. Каждому по пуле. Без поминания.

– Заткнись, Старик. Каркаешь!

– Служу Советскому Союзу!

– Чего?

– Эх, тоска…

– Таких ветеранов, мля, нужно было еще до пенсии душить диванными подушками. Или – топить в мелком месте.

Ответа Молодой не дождался. Старик спокойно спал, смежив веки. Лицо его было спокойным, дыхание – ровным и безмятежным, как у годовалого ребенка.

Молодой только сплюнул травинку, которую до того жевал. Вот сволочь… Разбередил душу, а самому – хоть бы что… Тоска у него. Ладно. Уж есть у деда душа или нет – то никому не ведомо. А в одном прав. Как стали они работать на этого… упыря… а тому – лет шесть уже минуло, – так и постепенно все болезни и недомогания прошли сами собою и – все чувства угасли. Ни злости, ни ненависти, ни любви. Даже влюбленности паршивенькой и той – нету. И секс из волнующей, а то и щемящей смеси – страсти, вожделения, тайны – превратился в гимнастические упражнения… Когда процесс семяизвержения сделался похожим на мочеиспускание… И только. И это – жизнь? Пес ее знает. И – спросить не у кого.

«Третий, я первый…» – запищало в наушники.

«Первый, я третий… Все три цели контролирую. Могу действовать».

«Нет. Только контроль. Ждите дальнейших указаний».

«Есть».

«Конец связи».

«Конец связи».

Молодой еще раз заглянул в оптику прицела. Стемнело, за подсвеченным столом – картина идиллическая. И еще он заметил, что двое из троих – отличны. Тот, который обозначен псевдонимом Пират, видно – что и усталый, и мечется порою и лицом, и мыслями… А вот другой, который Грибник…

Он – словно вылепленный из карего гранита – нет, не торжественен, не монументален, но как-то внутренне спокоен и даже равнодушен вовсе… Хотя не просто чует – знает, что, может быть, сегодня – последняя его ночь и в этой теплой ночи, и в бесконечной его жизни… Или просто – жить устал? И ждет пулю как освобождение? А вот в это снайпер не поверил бы никогда. Жизнь, какая бы она ни была, даже такая – без чувств и тоски, просто комфортная, – мила. А если привыкнуть – так еще милее, чем та, прежняя… А резь в глазах через годик-другой вовсе пройдет. Старый говорил так.

И девушка Ольга. Капля кроваво-красного, густого вишневого варенья упала с губ, была подхвачена на серебряную ложечку… Да. Она была сейчас спокойна и как-то самоотрешенно красива – красотою совершенства. Снайпер бы сформулировал даже так: «эталонна». Но не возникало к ней не то что страсти – даже желания. Если будет приказ, он порушит эту красоту как угодно: скажут – пулей сокрушит, велят – на клочья истреплет острым закаленным тесаком – таким что плоть кромсать, что кости человечьи колоть – все одно.

А у Пирата этого – возникало, и было это видно по мимике, по повороту головы, – да по всему! Молодой понял, что завидует. И если поступит приказ, вернее, когда этот приказ поступит – Пирата он застрелит первым. Но…

С чего же все-таки тоска тогда… у Старого? Он ведь без чувств давно жить должен, привык, и вдруг такое… И еще – говорит вслух, не скрывает… И – кому? Напарнику, человеку проходному…

И тут снайпер внутренне похолодел, а место в груди, где по старым верованиям помещалась душа, поплыло куда-то в пятки…

А ведь тоска-то его – к смерти… Больше не к чему ее приписать. Молодой еще раз глянул на Старика: тот дышал спокойно и ровно; морщинки на лице разгладились, и он даже улыбался во сне. Что видел сейчас этот душегуб – молодой снайпер не знал. И – не хотел знать. Меньше знаешь – легче спишь. Пока жив.

Глава 30