Из бездны - Герман Михайлович Шендеров Страница 68

вели, царевна, казнить, вели слово молвить! Не гневись, не могу я на тебе жениться! – Слова помимо его воли, сами собой звучали в пустой избе, произносимые непонятно для кого. То, что необъятной тушей ворочалось во тьме и жадно разевало медовые уста, точно не было никем, а скорее, даже служило антиподом для понятия «кто». – Я трое сапог железных истоптал, три посоха железных сточил, три просвиры железные сгрыз, чтоб тебя сосватать, да вижу – больно хороша ты для меня, не достоин я красы такой.

– Как же так? – спросила царевна. Квакающий голос высверливал в центре черепа дыру, заполняя ее густой тягучей пустотой. – Нас потуземный царь-батюшка благословил, землицей черной клятву скрепил, что быть нам вместе в горе и в радости, в горечи и в сладости, на веки вечные и еще подольше. Ну-ка, суженые мои да ряженые мои, явитесь передо мною, как лист перед травою, да расскажите – нешто и правда меня жених недостоин?

Явились тут же суженые. Вырос из земли погрызенный жуками да мурашами молодец – занесенное бурей, ввалилось в окно трухлявое бревно, рассыпав остатки стекла и личинок. Прикатилася голова без тулова, оставляя темный кровавый след. Пришел и молодец с пустой корзинкой – пальцы беспокойно терзали воздух, будто выкручивая лампочку из узкого патрона. Заговорили:

– Он мне ягоды собрать не помог.

– А мне не помог тулово найти.

– А от меня – жучков-мурашей не отогнал.

И завопили в один голос:

– Достоин, достоин! Будет он тебе суженым, а нам – братцем названым!

– Нет!

Зайцев отшатнулся от жуткого создания на троне золотом и от его свиты, дернулся к двери, а палаты белокаменные все тянутся да петляют, и ни оконца, ни дверцы не видать. Перед глазами заплясали багровые круги, в затылке угнездился болезненный жгучий ком; мозг закипал в попытках осознавать одновременно сразу две реальности. Одну – в которой к нему с улыбкой, как пава, плыла по мраморным полам белокожая красавица в расшитом самоцветами кокошнике, и ту, в которой, волоча по полу черные космы, к нему приближалось это. Под кожей существа с мерзким хлюпаньем из косточки в косточку мозжечок переливался. Сморщенные обвисшие перси волочились по полу, необъятные аки мать-сыра-земля. Скрежетали оглушительно кривые железные зубы – какие-то бесконечные количества, как целое кладбище из могильных плит. «Нет, не бесконечные, – возразил внутренний голос, после чего тоже исказился, стал напевным, сказочным. – Ровно сорок сороков!» Холодные пальцы обвили лицо, дохнуло разрытой могилой, вперились в самую душу бесчисленные черные, что колодезь, очи. В глотке Зайцева запузырилась подступающая рвота.

– Нет! – выдохнул он и надрывно завыл. – На помощь кто-нибудь! Помогите!

Завопил дурак, давай вырываться, а тут откуда ни возьмись поспешили со всех углов к столу гости – рогатые, хвостатые, с копытами да пятачками, блеют и мекают, невесту с женихом привечают. Был среди них и странный калека из перехода с лицом, похожим на пузырчатый целлофан: коснешься – и начнут один за одним лопаться набухшие гнойники. Рядом стоял огромный и волосатый, как черт, кавказец из ларька на вокзале. На плече он небрежно держал вертел с насаженным на него, еще сырым и блестящим от маринада, детским трупиком. Старик с забинтованной головой тыкал в трупик пальцем и недовольно охал: «Тошший!» То, что Зайцев принимал за бинт, оказалось похоронным венчиком с полоской церковной кириллицы. Три паучихи из бухгалтерии окончательно сбросили маскировку и в двадцать четыре лапы дербанили коробку «Коркунова», поблескивая фасеточными очками. Брат с сестрой из электрички теперь срослись в порочное двуединое нечто и в сладострастных судорогах шептали: «Жила баба с дураком, ни разу не кончала. Наша сказка хороша, начинай сначала!» Подхватили на руки дурака и в опочивальню понесли да приговаривали:

– А как дурак с царевною обручилися, царю-батюшке потуземному поклонилися, будет у них терем-теремок, не низок, не высок, без окон, без дверей, под глыбокою землей, атласом оторочен, гвоздями заколочен. А как дурак с царевною обручилися, шоб у них детишки народилися, холодные да белые, как яблочки прелые. А как дурак с царевною обручилися, будет у них хер да нихера, и холодная кутья!

Визжит дурак, сам шевельнуться не может, а невеста уста медовые разомкнула, и голос Валерии Ратиборовны раздался из раззявленной пасти, усеянной крупными желтыми зубами по самую глотку:

– Вы снова упускаете суть, Зайцев. Эта попытка морфологического анализа – еще одно доказательство вашей некомпетентности. Смысл не в отдельных деталях и символах, содержащихся в мифе. В данном случае миф работает как цельный продукт, полностью заменяя собой ритуал. По отдельности его элементы не играют никакой роли, в то время как в совокупности работают как своего рода первобытное нейролингвистическое программирование, команда. Если желаете – заклинание или проклятие.

Произнося слово «проклятие», на букве «я» узкие сморщенные губы Валерии Ратиборовны разошлись в стороны, а челюсть вышла из пазов, чтобы Зайцев поместился в пасти целиком. Из тьмы бесконечно разрастающейся пасти, внутрь которой проваливался Зайцев, явилось лицо Иры Слинкиной – молоденькой студентки пятого курса с широкой рязанской харей и скромной улыбкой не разбитых еще губ, покорившей тогда Зайцева. Наивная провинциалка, она робела и смущалась перед молодым аспирантом, зачитывая ему свой диплом:

– «Этот ритуал несет в себе две составляющие… Первая – обращение ритуала инициации вспять, как бы заставляющее посредством временной смерти члена племени перейти из статуса взрослого мужчины обратно в статус ребенка, а вторая…» Извините, Иван Валентинович, а можно своими словами? Вот. А вторая – она из доземлевладельческих анимистских культов, когда этим, ну… Вот! «Хтоническим божествам приносили требу – в форме рабов, детей или неугодных членов племени. Так изгнанник превращался в этакого жертвенного агнца и его судьба передавалась в руки дикой природы, символизирующей триединое женское божество, что вечно – дева, мать и старуха». Видите? Заучила!

На букве «а» бывшая жена открыла рот гораздо шире обычного и приняла его в себя, как иногда с легким смущением принимала раньше, а после бежала мимо маминой комнаты к раковине, чтобы сплюнуть, – брезговала. Маму это страшно бесило, и Зайцев, кончив, еще долго слушал их перепалки в коридоре. Все это было до того, как Ира ушла к какому-то быдлану, доведенная зайцевскими вспышками ярости и бесконечными претензиями свекрови. Следом явилась и сама свекровь, мать Зайцева.

– Мама… – прошептал он. По губам текли сопли и слезы. Кривящимся ртом Зайцев завывал:

– Пожалуйста! Не надо! Помогите кто-нибудь! На помощь! На помощь!

Мама, не размыкая губ, мурлыкала какую-то колыбельную без слов. Ту, что поют не в пору народившемуся или калечному отпрыску, прежде чем оставить в чаще леса под деревом. Так, мурлыкая, и проглотила царица дурака целиком. Колокол в голове Зайцева замолчал на краткий миг, а следом