Елена Мельникова - Зеркало Страница 8

– Нет, Павел, я абсолютно убеждена, что зеркало разбивается к большой беде. И это не из-за приметы, а просто личный опыт… Дело не в том, что я порезалась, а в том, что после этого вся жизнь пошла наперекосяк. У меня, у мамы, у отчима… Мне страшно, Павел. Страшно за себя и за дочь. Я боюсь, что она может утонуть, купаясь в бассейне… Боюсь, что переходя дорогу, может попасть под машину… – Даша помолчала с минуту, глядя в стол, а затем сказала: – Наливайте-ка себе коньяка, Павел. У меня еще осталось в рюмке.

Колосков налил себе, добавил Даше и удивился, когда она, не дожидаясь тоста, залпом выпила содержимое рюмки.

«Ну какой я медведь. Опять расстроил женщину», – подумал Колосков, а вслух сказал:

– Знаете, Даша, я когда-то всерьез интересовался механизмом возникновения несчастных случаев, изучал приметы и проверял их на себе. Например, специально просыпал соль и ждал, что будет. Смело шел прямо, невзирая на перебегающих дорогу черных кошек, носил одежду шиворот навыворот… Но это не работает по заказу, все дело в предрасположенности, если хотите, даже предначертанности. Как говорил Воланд, кирпич ни с того ни с сего никому на голову не падает. Я уверен, что будущую судьбу человека можно прочитать на его лице. У каждого, кто носит в себе, как злокачественную опухоль, предпосылки собственной гибели при несчастном случае, в глазах заметна печать обреченности… – Пал Палыч подумал, что опять болтает черт те что, вместо того, чтобы успокоить Дашу, и весело заключил: – А в ваших прекрасных глазах, Даша, никакой печати обреченности я не вижу!

Но Даша вдруг резко поднялась, и не говоря ни слова, вышла из кухни, оставив Колоскова гадать, чем он ее обидел. Вернулась она с белой канцелярской папкой в руках, пододвинула табуретку к столу и села рядом с Пал Палычем.

– Хочу показать вам кое-что по поводу печати обреченности, – сказала Даша, раскрывая папку.

В папке хранились какие-то фотографии, в основном, черно-белые, и газетные вырезки. Даша взяла первую фотографию: групповой снимок детей дошкольного возраста в новогодних костюмах. Лица двух ребят были обведены красным фломастером. Колосков отметил, что Дашина рука слегка дрожит.

– Саша Терентьев, – Даша показала на пухлого мальчика с большими плаксивыми губами, в костюме зайчика. Одно длинное белое ухо на шапке торчало вверх, другое почему-то безвольно свисало вниз, что придавало мальчику смешной и трогательный вид. – На прогулке в садике, упал с невысокой горки, ударился головой и через сутки умер в больнице, не приходя в сознание… За день до этого подрался с Костей.

– Кто это, Костя? – едва слышно спросил Колосков.

– Мой младший брат, – ответила Даша, и бесстрастно каким-то учительским голосом продолжила: – Миша… фамилию не помню, вылил моему брату за обедом на голову кисель, в тот же день попал под раскачивающуюся качелю, долго лежал в больнице, остался дурачком…

Мальчик в ковбойской шляпе на снимке радостно и беззаботно улыбался.

Даша взяла следующую фотографию, на обороте детским корявым подчерком было надписано: другу Костеку от подруги Иры. Девочка, лет шести, с большими бантами на подвитых хвостиках весело смотрела в объектив, у нее были чудесные ясные, вероятно, серые или голубые глаза, и маленький независимо вздернутый нос.

– Ирочка Иванова, соседка по двору… Довела Костю до слез, когда они играли в песочнице, дразня его толстяком… Выпала с четвертого этажа. Разбилась насмерть.

Колоскову стало страшно.

«Вот так милая женщина, – подумал он. – Да она же сумасшедшая! Нормальный человек не станет собирать такой жуткий архив… А может она того… за брата мстила? Можно и с горки спихнуть, и под качели бросить, и с балкона…»

Даша сидела вполоборота к нему, и Колосков опасливо покосился на ее профиль, страшась увидеть очевидные признаки безумия в ее лице.

«Как бы мне в архиве не оказаться», – трусливо подумал Пал Палыч, и услышав новый комментарий, произносимый все тем же будничным тоном: « Пятеро старшеклассников отобрали у Кости мяч… Красно-белый мяч, который я подарила ему на день Рождения и который он бросал в ржавое ведро…», – взглянул на газетную вырезку, которую Даша ему показывала.

У Колоскова все поплыло перед глазами. Ему показалось, что он теряет сознание: из пяти фотографий, помещенных над газетным некрологом, взгляд выхватил лица его лучших школьных друзей – близнецов Федоровых, Кирилла и Сережи. Улыбаясь хорошими открытыми улыбками, они смотрели прямо на него. Природа – удивительная волшебница – создала два абсолютно одинаковых лица, но повинуясь внезапному капризу, пометила лицо Кирилла особой приметой – почти белой, словно наполовину выгоревшей левой бровью. У Сергея же обе брови были черные, одинаково ровные. И характер у Сережи более ровный спокойный, тогда как Кирилл – отчаянный хулиган и сорви-голова, был проклятием для учителей и родителей чистеньких домашних мальчиков.

У Пал Палыча, взрослого самодостаточного человека, прожившего на свете больше трети века, защемило сердце и защипало глаза. Их дружба, когда-то скрепленная кровью на старом кладбище, была жива. Ребята умерли, а дружба умереть не могла. Просто Пал Палыч, словно заключив договор с Роком, двинулся дальше, а они остались там, в своем не закончившемся детстве, носиться по гаражам и лупить по мячу. Мяч. Красно-белый мяч.

И он вспомнил, как давным-давно они возвращались из школы в тот ржавый от облетевшей листвы холодный октябрьский день. Пал Палыч на минутку заскочил в магазин купить газировки, и вернувшись во двор, где ждали его пятеро одноклассников, увидел, как они носятся, перепрыгивая через замерзшие лужи, гоняя яркий на унылом осеннем фоне красно-белый мяч. А в стороне истошно ревел какой-то малыш, и серьезная девочка, лет четырнадцати, что-то возмущенно кричала парням. И они, наконец, обратив внимание на эти крики, вернули мяч, извинились и шутливо пообещали, что «больше не будут».

Это она толкнула их под КамАЗ?.. Отомстила за брата?.. Но как? Это невозможно.

Колосков встал. Даша, увидев его белое лицо, отшатнулась.

– Мне надо идти, – сдавленно выговорил он.

– Павел, я ведь ничего вам не рассказала… Прошу вас, не уходите! – У женщины были растерянные испуганные глаза. – Я не сумасшедшая! Я ведь только хотела…

– Даша, я вам позвоню. Обязательно позвоню, но сейчас мне надо идти, я должен подумать. До свидания!

Когда входная дверь захлопнулась, Даша разрыдалась. Никто никогда ничего не поймет. И никто не поможет.

Глава 4

Состав дернулся всем своим телом, и медленно набирая ход, отвалил от перрона. За окном купе мелькали озабоченные, волокущие огромные клетчатые сумки люди, тетки в рыжих жилетах с большими молотками, бабушки, державшие в руках пуховые платки и корзинки с пирожками, бездомные собаки и милиционеры. Уже почти стемнело. Поезд, развив свою привычную скорость, азартно стуча колесами, держал направление на восток. До Барабинска, где он намеревался купить что-нибудь перекусить, оставалось ехать еще часа четыре. Он сидел один в четырехместном купе и бессмысленно смотрел на темную, с россыпью тусклых огоньков на горизонте Барабинскую степь, уныло простиравшуюся за окном. В дороге он был уже около двух суток, и все эти двое суток, с самой Москвы ехал в полном одиночестве.

В октябре, после августовско-сентябрьской давки, когда многие возвращаются из отпусков, на железной дороге наступает затишье. Купейные вагоны в это время остаются полупустыми: люди предпочитают из экономии ездить в плацкарте. Правда, ночью в Ярославле, зашла одна немолодая пара. Долго, сопя и переругиваясь шепотом, затаскивали сумки в купе. Но буквально через час они, уговорив проводницу, перебрались в соседнее купе, где были свободны только верхние места.

Такое поведение несостоявшихся попутчиков нисколько его не удивило. В купе он почти всегда путешествовал один. Попутчики, войдя в его купе, чаще всего сбегали от него в течение часа, если, конечно, находились свободные места. За последние лет восемь-девять, после того как поступил на филфак питерского университета, он довольно часто ездил на различных поездах, и такое происходило с ним постоянно.

Чем же можно напугать и заставить сбежать из купе своего попутчика? Непробудным пьянством, навязчивыми разговорами, анекдотами или жутковатым внешним видом. Но если он и пил, то безобразно пьяным, так что бы вызвать отвращение, не бывал никогда, человеком был замкнутым и разговаривать не любил, анекдотов не запоминал, да и вид имел вполне интеллигентный. Он привык к одиночеству, хотя и страдал от него.

Сколько себя помнил, он всю жизнь был одиночкой. В детстве дети не хотели с ним играть, и он бродил всегда один. Как-то, еще до школы, он подружился с девочкой, но через некоторое время она умерла. В школе, в течение всех десяти лет учебы у него не было ни одного друга, мало того, с ним избегали сидеть за одной партой. При этом никто его не обижал, он не был тем забитым мальчиком, в которого плюют жеванной бумагой, подкладывают на стул кнопки, дают пинки, ставят саечки «за испуг» и играют его ранцем в футбол. Его просто не замечали.