Эйлин О'Коннор - О людях, котах и маленьких собаках Страница 4

Хотя ерунды не стало меньше. По-прежнему Костюкова, встречаясь с ним в столовой, нет-нет да кольнет гадостью. Как здоровье, Алексей Николаевич? Выглядите не очень, не очень… И вздыхает участливо, и губки свои, накрашенные чем-то блескуче-текучим, поджимает сочувственно. Арцыбашев чувствует себя дураком, мнется, краснеет. Девочки Костюковой подхихикивают сзади, и вот поди ж ты – взрослый человек, без пяти минут пенсионер, а хочется развернуться и убежать, как подростку. И берет Алексей Николаевич свой супчик с безрадостной вареной морковкой и забивается с ним в угол, надеясь, что там его не достанут.

По-прежнему старший из охранников, бородатый, с блеклыми рыбьими глазами, не узнавал его на проходной. Цедил, не глядя на Арцыбашева: «Документики предъявите». В комнатке за его спиной давился хохотом второй. Алексей Николаевич несколько раз пытался возражать, доказывал, что он тут уже двадцать лет работает, а когда совсем нестерпимо стало слышать этот гогот, даже пожаловался начальству.

«Я чо? – невозмутимо тянул вызванный для объяснений бородатый. – Я виноват, что у него лицо, это, незапоминающееся?» В конце концов начальство отечески похлопало охранника по плечу и подмигнуло Арцыбашеву: «Бдит наша стража! Уж не сердитесь на него».

Много подобного набиралось по мелочи. Но теперь по вечерам Алексей Николаевич выкладывал все с порога кактусу, и становилось легче.

– Не пойму, отчего охранник ко мне цепляется, – поделился как-то Арцыбашев. – Может, я его чем-то задел?

«Козлина твой охранник, только и всего», – мысленно припечатал Сигизмунд, но Алексей Николаевич услышал и внезапно прозрел. Прежде многократно перебирал, чем же мог обидеть человека. Не находил и ругал себя за слепоту и невнимательность. А тут вдруг понял, что ведь ничем, кактус прав.

На следующий день он, почти не останавливаясь на проходной, сунул дернувшемуся было к нему охраннику под нос свой пропуск одной рукой, а другой игриво потрепал по бороде.

– Э, э! Ты чо, охренел?! – вскинулся тот.

– Ме-е-е-е! – ответил Алексей Николаевич и пошел к лифту легкой походкой.

Определенно, с тех пор, как дома у него поселился цефалоцереус, жизнь стала налаживаться. Кактус не умирал, не сбегал к соседке и не махал хвостом из-под локтя участкового, то есть никаким способом не бросал Арцыбашева. Они вместе смотрели фильмы, которых у Алексея Николаевича имелась приличная коллекция. Незаметно пристрастились к шахматам. Сперва играли по вечерам, чтобы скоротать время, потом Алексей Николаевич не на шутку увлекся, раздобыл самоучебник и штудировал его за обедом, отмечая галочкой непонятные места.

– Да вы, Алексей Николаевич, шахматист! – насмешливо заметила Костюкова, узрев учебник. – Сами с собой играете, или к живым людям выходите хоть иногда?

– С умным человеком отчего бы не сыграть, – рассеянно отозвался Арцыбашев, который в эту самую минуту осмысливал параграф о миттельшпиле.

Ираида глянула на него диковато и отошла. Обыкновенно последнее слово оставалось за ней, но Алексей Николаевич вспомнил об этом только вечером, когда начал по привычке рассказывать обо всем цефалоцереусу.

Или вот с Мельниковым.

Никто в конторе не придавал значения мельниковским шалостям. Костюкова при виде очередной девицы, взятой на замену уволившейся, декламировала трагически: «Уж сколько их упало в эту бездну!» – чем вызывала дружный хохот окружающих.

Не смеялся только Арцыбашев. К юным глупеньким секретаршам он не испытывал ни симпатии, ни особой жалости. Но неопределенное чувство каждый раз мучило его, как если бы при нем долго и старательно давили жука. Не обязательно симпатизировать жукам, чтобы внутренне корчиться при виде этого процесса.

Мельников сперва ходил кругами вокруг очередной большеглазой красавицы. Потом улучал момент – и являлся. Безукоризненные манеры. Вальяжен и обходителен. Дивный, в голубую клетку клубный пиджак.

Юные секретарши чувствовали себя крепостными девками, обласканными проезжавшим мимо барином. Глаза их затуманивались. На губах рождалась мечтательная улыбка. И провожали они Мельникова такими взглядами, что Арцыбашеву, ей-богу, хотелось подойти и отвесить дурынде подзатыльник.

Мельников виделся секретаршам демоническим соблазнителем. Самых упорных осаждал так настойчиво и изощренно, что те, наконец, сдавались. Откуда дурочкам было знать, что, откупорив сосуд, Мельников не только полностью терял интерес к предмету своих воздыханий, но и выживал их из конторы, не чураясь никаких средств. «Попользованное мясцо» он не любил.

Арцыбашев на стену лез от бессилия. Пытался предупреждать девиц и закономерно не преуспел. Пробовал взывать к совести Мельникова, но лишь выставил себя на посмешище.

– Опять у Буянова новая секретарша, – однажды вечером мрачно сказал он кактусу. – Рыженькая, кудрявенькая. Мельников только что не облизывается. И ведь понимаю, что не мое дело, а все равно тошно. Что? Нет, очень старательная. Бегает, всем угодить пытается. А что я могу? – внезапно рассердился он. – Нет, ты скажи! Под локоток ее и в уголок, нашептывать, какая Мельников сволочь? Так я это проходил. Кого? Я тебя умоляю! – Арцыбашев горько рассмеялся. – Для Ираиды это бесплатное развлечение. Они, если хочешь знать, у себя в бухгалтерии пари заключают: сколько очередная продержится….

Он еще долго спорил с кактусом, доказывал ему что-то и наконец, заявив, что не нанимался спасать безмозглых дев от ловеласа, оборвал разговор и ушел спать, вдребезги расстроенный.

Проснулся мрачнее тучи. Молча выпил свой кефир, нацепил очки и ушел, не попрощавшись с Сигизмундом. На троллейбусе не поехал, отмахал четыре остановки пешком. Но и это не помогло: в контору Арцыбашев явился взвинченным и злым.

И первым же человеком, который попался ему в коридоре, был лоснящийся Мельников.

– Какой-то вы, Алексей Николаевич, возбужденный! – с улыбочкой заметил он. – На нимфу нашу насмотрелись, а?

Указал на рыжие кудряшки, суетившиеся возле сломанного принтера. И подмигнул, подлец.

Арцыбашев шагнул к нему, взялся за отворот дивного в голубую клетку клубного пиджака и подтащил к себе. Зубы его клацнули.

– Все Вере Ионовне доложу! – страшным низким голосом сказал Алексей Николаевич.

В горле у него что-то булькнуло, но это не испортило впечатления. Мельников спал с лица.

Вера Ионовна была его законной супругой и по совместительству главой департамента котлов и печей в представительстве дьявола. Одно движение ее мизинца могло превратить жизнь Мельникова в ад. Раз в год Вера Ионовна появлялась на новогоднем корпоративе. Проплывала мимо сотрудников, каждого прощупывая опухшими глазками без ресниц. Всякий раз, встречаясь с ней взглядом, Арцыбашев зачем-то вспоминал, что свинья может сожрать младенца за семь минут.

– Номерок ее у меня имеется! – вдохновенно нес ахинею Арцыбашев. – Заспит она тебя ночью, Мельников!

Судя по по ужасу, мелькнувшему в голубых мельниковских глазах, это опасение сидело в нем давно. Щеки его сдулись и обвисли, лоб заблестел. Он попятился, наткнулся на кулер, вздрогнул и припустил прочь, сжимая в кулаке треснувший пластиковый стаканчик.

* * *

В тот вечер Арцыбашев признался Сигизмунду:

– Мне кажется, ты возвращаешь меня на основные пути.

Кактус, конечно, не понял, о чем он.

– Видишь ли… Много лет мне кажется, что когда-то моя жизнь пошла не так. Как будто переключили стрелку, и состав ушел на запасной путь. В отстойник.

Арцыбашев отвернулся к окну и нарисовал пальцем на запотевшем стекле рельсы.

– А самое удивительное, что я достоверно знаю, когда это случилось.

Кактус выжидательно молчал.

– А вообще глупость ужасная, – вдруг покраснел Алексей Николаевич. – Честное слово… Нет, правда, ерунда. То есть нет, не ерунда… Ах ты ж черт!

Палец пронзительно скрипнул по стеклу.

Алексей Николаевич помолчал, глубоко вздохнул – и решился:

– В общем, было это так. На день рождения сосед подарил мне мяч. Ты будешь смеяться, но это был лучший подарок в моей жизни.

Он подождал немного, однако Сигизмунд не смеялся.

– Мне исполнилось шесть. Мяч был красный, с ярко-белой полосой и тугой, как барабан. Я стучал по нему, а он звенел в ответ. Этот звук… от него во мне что-то переворачивалось внутри.

Арцыбашев подышал на стекло и нарисовал три кривых вагончика.

– В нашем дворе все играли в вышибалы. Меня не брали, потому что я был довольно затурканный пацан. Но с мячом, я знал точно, меня примут.

Цефалоцереус слушал очень серьезно.

– Я был ужасно счастливый в тот день. Все время держал мяч на руках, как котенка. После того, как гости разошлись, отпросился гулять. Уже начинало смеркаться. Во дворе почему-то никого не было. Я побежал на дальнюю площадку и там начал стучать мячом об стену трансформаторной будки. Как он летал! Как он звенел! – Арцыбашев заулыбался от воспоминаний. – Представляешь, сумерки, летний вечер, тополями пахнет до одурения, и я в одиночестве колошмачу своим мячом об стенку. А вокруг деревья стоят, огромные, внимательные, и такое ощущение, словно они будут здесь вечно смотреть на меня. Это все из-за мяча! Он слушался даже легкого прикосновения моей ладони. На два часа я стал повелителем двора! Да что там двора – повелителем города! Хозяином всего на свете! Невыразимое ощущение…