Эйлин О'Коннор - О людях, котах и маленьких собаках Страница 5

Алексей Николаевич провел по стеклу, стирая рисунок, и повернулся к кактусу.

– А потом я ударил слишком сильно. И мяч перелетел через будку. Знаешь, что у нас было за будкой?

Сигизмунд не знал.

– Детский садик. Я решил, что он залетел туда. Отыскал дырку в заборе, пролез через нее… Весь ободрался, конечно. Стемнело, я искал уже в темноте. Мяча нигде не было. Воспитатели в тот вечер не убрали игрушки, я то и дело натыкался на них и тихо поскуливал от разочарования. Потом начал реветь. Меня услышал сторож, поймал и отвел к родителям.

Арцыбашеву показалось, что кактус вздохнул.

– Нет, они не пошли искать со мной, – с грустной улыбкой сказал он. – Я так рыдал, что отец в конце концов отлупил меня и отправил в кровать. Он не понимал, как можно так убиваться из-за какого-то мяча, а я не умел объяснить, что это мой амулет. Да он и не стал бы слушать. Не помню, как я уснул. Наутро первым делом бросился на площадку, искал много часов, все закутки обшарил. Даже объявление вешал: «Пропал красный мяч с белой полосой! Нашедшему вознаграждение!» Но ты ведь понимаешь…

Кактус понимал.

– С того дня все пошло наперекосяк. Отец тогда сильно поскандалил с матерью, орал, что она воспитывает истерика. Мать пыталась заступиться за меня, и он ее ударил.

Арцыбашев потер лоб.

– Они развелись очень быстро. Мать отдала меня не в ту школу, куда собиралась, а в ту, что была ближе к дому. Я, кажется, рассказывал тебе, что это было за заведение. Окажись я в той, первой… Эх, да что теперь говорить!

Алексей Николаевич бережно расправил спутавшиеся седые пряди цефалоцереуса.

– Ну а дальше все понятно. На биофак не поступил – куда там после нашей дыры! Друзей не приобрел, семьей не обзавелся. Всю жизнь так и простоял на запасных путях. Пытался, конечно, выбраться. Даже в сплав по горной реке ходил дважды – помнишь, я тебе рассказывал? С женитьбой одно время затевался серьезно, пока не понял, что это ничего не изменит. Нельзя другим человеком дыры в себе затыкать. Только хуже выходит. Все равно один да один. Просвистела жизнь мимо, пролетела на всех парах. Если бы я не потерял тогда этот мяч! – вырвалось у Арцыбашева с отчаянной силой. – И ведь вроде смирился уже! А как посмотришь в парке на какого-нибудь плешивого хрыча вроде меня, который вот с таким малюсеньким карапузом гуляет и нос его сопливый вытирает…

Он замолчал. Молчал и цефалоцереус.

– Такое счастье, что я тебя встретил, – неловко сказал наконец Алексей Николаевич. – Ты не представляешь, каково это все…

Он махнул рукой и отвернулся.

* * *

В санаторий Арцыбашева отправила его врачиха. Боевая тетка, равно ненавидевшая больных и здоровых, в глубине души не выносила Алексея Николаевича чуть меньше, чем прочих пациентов.

– Три недели! – рявкнула она, изучив его анализы. – От сих до сих! – дважды рубанула ребром ладони по столу, обозначив отрезок. – Или желаете в больницу загреметь со своей язвой?

Арцыбашев заикнулся, что длинный отпуск ему никто не даст, начальство не позволит…

– Неча меня вашим начальством пугать! Я пуганая! Лечиться, лечиться и еще раз лечиться, как завещал великий – кто?…

– Авиценна? – робко шепнул Арцыбашев.

– Никто не завещал! – злобно отрезала тетка. – Потому и мрут все на десяток лет раньше положенного!

К удивлению Арцыбашева, отпуск ему подписали, едва только узнали о причине.

– Лечитесь, Алексей Николаевич, лечитесь, – тепло напутствовало начальство. – Язва – вещь такая… С ней шутки плохи.

Вечером Арцыбашев в тревоге расхаживал по квартире.

– А я не хочу оставлять тебя одного на три недели! Считай, что я параноик! А если воры? Да мало ли что может случиться… Окно выбьют хулиганы!

Он представил, как возвращается домой и находит Сигизмунда по макушку в жестком февральском снегу, нанесенным через разбитое окно.

– Нет-нет, и не уговаривай! Один ты не останешься.

Ираида Семеновна если и удивилась его просьбе, то ничем этого не показала. Арцыбашев, запинаясь, объяснил, что у соседей животные и дети, а в офисе оставить – тоже не вариант. Уронят, сломают.

– Разумеется, Алексей Николаевич. Не беспокойтесь. Буду заботиться о вашем питомце, как вы о нашем коллективе.

И, увидев непонимающее лицо Арцыбашева, пояснила с улыбкой:

– Вы ведь позаботились об этой девочке, Куликовой. Не скромничайте, Мельников мне все рассказал. Знаете, я вас понимаю, Алексей Николаевич! Она и впрямь очень милая.

В глазах Ираиды Семеновны блеснуло что-то странное. Но Арцыбашев не придал этому значения.

Три недели он безропотно выполнял все назначения врачей – и тосковал. Гуляя вокруг корпуса, лежа под капельницей или стоя в очереди за диетическим салатом, Алексей Николаевич мысленно рассказывал Сигизмунду, как идут дела. Дважды, пересилив неловкость, звонил Ираиде. У нас все благополучно, пела в трубку Костюкова. В разговоре возникали долгие паузы, набухавшие неловкостью, потому что о чем говорить, кроме самочувствия кактуса, Арцыбашев не знал, а Ираида молчала и как будто чего-то ждала. Наверное, благодарности! Он сбивчиво благодарил и облегченно вешал трубку.

Санаторий, бывший ведомственный, оказался на удивление хорош. И врачи были грамотные, и медсестры с пониманием. Номера, конечно, сиротские, с казенным запахом старого белья, но что с того, когда вечером снег летел с небес тихо-тихо и толстые елки ловили его широко расставленными лапами, а утром наст искрился, как люстра в ДК имени Бринского, куда маленького Арцыбашева мама водила на Новый Год.

Арцыбашев старался радоваться. Но было тяжко, как барсуку, вытащенному из родной норы. Остро хотелось домой, и не просто хотелось, а ощущалось как физиологическая потребность организма.

В день отъезда Алексей Николаевич первым стоял у дверей рейсового автобуса. Всю дорогу домой протаивал дырочку в заиндевевшем окне и улыбался. Чувствовал он себя после всех процедур, надо признать, отлично.

Он не стал даже заезжать домой, а сразу от станции взял такси и помчался к костюковскому дому.

– Этот мир придуман не нами! – фальшиво пел Арцыбашев, шагая по лестнице на пятый этаж. – Этот мир придуман не мной!

Ираида распахнула дверь. Иссиня-черный халат шелково лоснился, маки на подоле полыхали алым. Арцыбашев даже заморгал.

– А, Алексей Николаич! Минуточку!

Сверкнула белыми зубами и уплыла вглубь квартиры.

– Вот ваше растение! Между нами, девочками, кактусовод из вас никудышный.

Арцыбашев поднял на нее непонимающий взгляд. Где Сигизмунд?

– Он у вас был весь сухой, – пояснила Костюкова. – Чаще надо поливать.

Арцыбашев поморгал. Поливать?

– Внимательнее надо быть, Алексей Николаич, внимательнее!

Арцыбашев снова уставился на опавшую коричневую массу в горшке – и окаменел.

– Что… где… – прохрипел он, когда обрел способность говорить.

– По-моему, без этих ужасных волос он даже симпатичнее, – с беззаботной улыбкой сказала Ираида.

– Где… мой… кактус…

– Вот же он. Не узнаете?

– ЧТО ВЫ С НИМ СДЕЛАЛИ?!

– А что это вы так кричите, Алексей Николаич? Я вам не Мельников, на честь вашей зазнобы не покушалась. Держите себя в руках!

Улыбка застыла на ее лице, как приклеенная.

Алексей Николаевич взял горшок с погибшим цефалоцереусом и, тяжело дыша, пошел вниз по лестнице. Язва в желудке скрутилась – и вдруг развернулась, как пружина.

– Лифт работает! – вслед ему любезно сообщила Ираида Семеновна.

Арцыбашев не слышал. У него звенело в ушах.

Он прошел тысячу триста восемьдесят пять этажей, прежде чем добрался до наружной двери и распахнул ее. Ветер снежной пятерней толкнул его в лицо. Снаружи мела пурга, такси расплывалось вдалеке и все вокруг расплывалось, пока Арцыбашев шел, шел, шел…

– Э, отец!

Кто-то подхватил его под руку. Дернул куда-то вверх.

– Ты что, отец? А ну вставай! Пьяный, что ли, сука?

Его покачали взад-вперед.

– Це…фа… – слабеющим голосом выговорил Арцыбашев.

Охлопали по карманам, расстегнули пальто.

– Какое нахрен цефа? Валокордин там или чего? Слышь, отец, не молчи! Где лекарство у тебя? Да выпусти ты эту срань! Вцепился, епта!

– Домой… – прошептал Алексей Николаевич, прижимая к себе мертвого цефалоцереуса. – Домой отвезите меня, пожалуйста.

* * *

На следующее утро вахтер в Институте физиологии растений подозрительно поглядывал на странного визитера. Человек этот, немолодой, тощий, сутулый, в круглых очках и криво намотанном шарфе, отирался возле проходной с семи часов. К животу он прижимал какой-то сверток. Время от времени лицо его искажала гримаса боли, и тогда человек негромко стонал и сгибался пополам.

Наблюдая за ним, вахтер окончательно убедился, что видит психованного. Он уже поднял трубку, чтобы вызвать милицию, но тут псих узрел кого-то в дверях и бросился навстречу с криком:

– Профессор Блейзе! Профессор Блейзе!