Марк Ренуар - Пятьдесят три карты Страница 3

- О, как мало осталось времени. Я хочу побыть с вами.

Давайте уйдем отсюда.

- Давайте.

Мы вышди в сад. Маленькие цветные лампочки едва освещали

сад и дорожку, по которой мы шли. Я взял ее под руку, и она

прильнула ко мне ближе. Мы свернули на более узкую

тропинку, по которой пришлось идти по одному и она прошла

впереди, а я следовал за ней и любовался ее фигурой,

освещенной слабым отблеском долетавшего сюда света.

Наконец, мы подошли к небольшой застекленной беседке. Она

открыла своим ключом дверь и пропустила меня вперед.

Задрапированные плотной тканью окна совсем не пропускали

света. В беседке было темно как в банке с тушью. Я

наткнулся на столик и чуть не упал, потом нащупал рукой

что-то мягкое и сел, пытаясь присмотреться, но тщетно. Было

совершенно темно. Где-то рядом я услышал дыхание Салины.

Вдруг звонко щелкнул выключатель и синий матовый свет

немного осветил беседку. Роскошное убранство этого уголка

ошеломило меня. Я сидел на широкой бархатной тахте,

покрытой чудесным персидским ковром. Рядом стоял маленький

круглый столик с цветами в хрустальной вазе, отделанной

золотом. У столика два пуфа, на одном из них сидела Салина.

Справа блестело огромное трюмо, на полочках которого были

расставлены в красивом беспорядке флаконы духов. Почти

посредине комнаты высился великолепный торшер с широким

голубым абажуром. Пол был покрыт ковром во всю комнату.

Окна завешаны синим бархатом, а потолок задрапирован алым

шелком. Я не упомянул еще низенький шкафчик с книгами, но

он мне не бросился в глаза, я заметил его позднее. Салина

была довольна впечатлением, которое произвел на меня этот

тихий волшебный уголок. Она молча смотрела на меня, ожидая,

когда я заговорю сам.

- Что это? - спросил я.

- Это мое убежище. Нравится?

- Здесь чудесно, особенно, когда вы здесь.

- Без меня не может быть и этой беседки. Когда я буду

уезжать отсюда, я ее сожгу. Здесь у меня было столько

приятных минут, что я ревную ее ко всякому, кто мог бы

получить в ней то же самое. Я очень привязалась к вещам,

некоторые из них я люблю как живые. Это называется

фетишизмом, но меня не пугает это слово. Пусть называется

как угодно, но мне так нравится. А у вас есть любимые вещи?

- Нет, впрочем, есть, - и я вспомнил карты и туз червей.

- Что это за вещь? - спросила она, глядя в зеркало.

Мне не хотелось говорить ей про карты, и, чтобы замять

разговор, я переменил тему.

- Какие у вас чудесные волосы. Они придают вашему лицу

невыразимое очарование.

Она кокетливо тряхнула головой и, мило улыбнувшись,

ответила:

- Я только боюсь, что скоро останусь лысой. Уж слишком

много желающих на земле иметь их на память. Хотите, я вам

отрежу локон?

- Вы очень добры ко мне. Чем я заслужил ваше внимание?

- Ничем. Вы интересный мужчина. Вы мне нравитесь. Она

поднялась с пуфа и подошла к трюмо. Отыскав ножницы, она

быстро отрезала длинный локон у виска.

- Нате! - она бросила мне волосы, и они, как тоненькие

серебряные змейки, рассыпались передо мной. Я бережно

подобрал их и положил в портсигар. А она причесалась,

протерла лицо и руки духами и села на свое место.

- Почему вы такой робкий и молчаливый?

- Я не молчаливый. Я просто поражен вами и всем этим

и никак не могу придти в себя.

- Хотите, я покажу вам журналы, в которых помещены мои

портреты? - Она подошла к шкафчику с книгами и вытащила

оттуда целую кипу, - вот я во Франции на конкурсе красоты

Мисс Вселенная 1945 года. А вот я в Дании... А вот это в

Бельгии. Смотрите, какой шикарный кабриолет. Я специально

привезла его из Америки, чтобы ошарашить королеву.

- Получилось?

- Еще бы. Королевой была я, а она только присутствовала

при мне. Салина выбрала из кучи один красочный журнал и

показала его мне. На обложке фотография женщины в таком

тонком платье, что можно было бы считать ее просто голой.

На ее руках были черные перчатки, инкрустированные

блестками, в черных волосах пламенем горела рубиновая роза.

Сквозь узкие прорези черной бархатной маски просвечивали

искорками зрачки глаз.

- Узнаете, кто это?

- Наверное, вы.

- Это я так была одета в прошлое рождество на празднике в

Майами, там было много почтенных дам, они шарахались от

меня, как от чумы, - со смехом сказала она, любуясь своей

фотографией, - Но все остальные были потрясены

экстравагантностью моего костюма, парни бегали за мной

толпами. На них смешно было смотреть. Один до того

разгорячился, что в самозабвении слизывал пот с моего плеча

во время танца. Я очень люблю, когда на меня смотрят

мужчины. Мне приятно наблюдать, как возбужденные моим голым

телом, они всем телом начинают трепетать от плотского

возбуждения. Они шарят по мне глазами и чудится, будто на

глазах у всей публики меня гладят по самым сокровенным

местам, будто взгляды этих мужчин проникают в меня, как

плоть в плоть. О, я упиваюсь этим и мне хочется в такие

минуты еще больше раскрыться их взорам и отдаться

одновременно всем.

Салина закрыла глаза и запрокинула голову, исступленно

шепча:

- Как жаль, что люди ограничили себя пресловутой моралью,

сковали себя навеки золотыми цепями нравственности и самое

чудесное во всей вселенной назвали пороком. Ах, люди, люди,

- вырвалось у нее. Она встала с дивана и подошла к окну.

Воцарилась неловкая тишина. Я не знал, что ответить ей на

этот довод и водопад страсти и, чувствуя себя виноватым,

уткнулся в журналы. - Зачем мы с вами ушли от всех?

вдруг спросила она, - Там было скучно, а здесь еще

скучнее. Боже! Как надоела эта скука! Как опротивел мир

со всеми его мелкими, до смешного ничтожными людьми, с его

никому не нужной целомудренностью и лживой нравственностью,

а в душе у нее зловонный букет такого порока и разврата, что

кажется, она сплошная багровая дыра, в которую чуть ли не

каждый раз вниз головой бросаются мужчины. А эти

безобразные псы, жаждущие вина и оргии, в минуты потрясения

вдруг начинают громко вещать о морали, о нравственности,

пренебрежительно говорить - шлюха, с которой вчера извивался

в постели, вкушая сладости, которых ему никто, кроме женщин,

не даст... Вы смотрите, в каких условиях мы живем, почему

юбки должны быть до колен, а не ниже и не выше, почему я

могу оголить почти всю грудь, но только не соски? Почему я

на пляже могу ходить голая, а по городу обязательно

одеваться с головы до ног? Чушь какая-то. Вот мне хочется

сейчас раздеться, я хочу отдохнуть от тугого платья, но вы

здесь и мне неудобно уже это делать, если вы не отвернетесь.

Ну, что же вы молчите? Ответьте мне.

- Я с вами во многом согласен, но кроме сочувствия ничего

сказать не могу. У меня это с кровью матери, еще из утробы.

Мы, немцы, высоко ценим целомудрие и нравственность, для нас

это не просто слова, а культура жизни.

- Ах, вы мелете чепуху! - перебила она меня, раздраженно

отмахиваясь, - Мы... Немцы... У вас не меньше проституток,

чем во Франции, вы тоже толпами лезете смотреть голое ревю и

печатаете миллионами порнографические фотокарточки, - теребя

свой шелковый платок, она прошлась по комнате и подсела ко

мне, - А все-таки, вы, немцы, необычный народ. В вас нет

бесшабашной веселости и милого юмора французов, в вас нет

шокирующей развязности американцев, нет культурной учтивости

швейцарцев и раболепной лести арабов. Салина сидела так

близко ко мне, что я ощущал мелкую дрожь ее ног. Задумчиво

уставившись в пространство, она молчала.

- Зачем вы мучаете себя такими нелепыми мыслями?

спросил я ее, как-то бессознательно опуская руку на ее

колено. Она вздрогнула, как под ударом электрического тока,

взглянула на меня, отодвинулась.

- Идите в гостиную. Я хочу побыть одна, - и как бы

извиняясь, добавила, - Я от скуки совсем больна, а вы для

меня неподходящее лекарство. Идите, и если Карл еще не

уехал, шепните ему, чтобы он пришел сюда. Мне хотелось ее

избить, месить как тесто, меня душило бешенство. Мое

самолюбие было растоптано ее острым изящным каблучком, и это

требовало отмщения. Я сдержал свой порыв ярости, вяло пожал

ее холодную руку и вышел. Проходя в дверь, я незаметно

отодвинул гардину на окне так, чтобы образовалась довольно

приличная щель. В дом я не пошел, а спрятался в ближайшем

кусте. Через минуту, убедившись, что за мной не следят, я

подошел к беседке и отыскал свою щель. В полумраке я едва

различил фигуру Салины. Она сидела все на том же месте и в