Анри де Кок - Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира Страница 9

– Да.

– Быть может в Александра?

– Да.

– Пленником? Ты понял, что я его преследую? Ты поступил благоразумно, уверившись в нем, когда он явился просить у тебя убежища.

Птолемей зловеще улыбнулся и проговорил после некоторого молчания:

– Я сохранил для тебя, Цезарь, большую радость, но ты не желаешь ждать, и я удостоверю тебя. Я покажу тебе как поступает Птолемей с твоими врагами.

Сказав это, царь удалился. Когда он явился снова, его сопровождал Потин, начальник его евнухов, несший спокойно предмет покрытый пурпуром.

Уже взволнованный дурным предчувствием, Цезарь встал и поднял покрышку.

И тотчас испустил крик ужаса. Ему была принесена тщательно набальзамированная голова Помпея.

Отрицали горесть Юлия Цезаря в этом случае, но ошибались. Он был горд, но не жесток.

Ясно, что он воспользовался преступлением, но не сам совершил его.

– О, Помпей, Помпей! – стонал он, склоняя свой лысый лоб, пред этими плачевными останками его врага.

И обратясь к Птолемею, несколько смущенному подобным изъявлением приготовленной римскому полководцу радости, сурово сказал ему:

– И так, когда он явился, рассчитывая на твою благодарность, к твоему очагу, – ты принял его убийством?

Птолемей закусил губы.

– Признаюсь, – возразил он,– я не ожидал от тебя, Цезарь, подобных упреков! Но если б я оставил жизнь Помпею, он неминуемо стал бы уговаривать меня сражаться вместе с ним против тебя. Разве ты желал, чтоб я сделал подобную штуку?

Цезарь замолчал. Доводам не доставало справедливости. Но что справедливо, не всегда бывает приятно.

К инстинктивному отвращению, которое с первого раза внушил ему Птолемей, в этот час у диктатора прибавилось презрение к этому царю, который так строго прилагал поговорку: Vae victis! Горе побежденным!

Тем не менее он размыслил, что не время выражать свои чувства, и смягчив выражение своего голоса и лица, ответил:

– Ты, быть может, прав… Часто встречаются жестокие, роковые необходимости. Спасибо же за твой гробовой подарок. Я постараюсь, насколько буду в силах, поправить то зло, которое ты сделал.

И после этого заключения, Цезарь, приказав чтоб голову Помпея поставили в верное место, отправился с царем в пиршественную залу.

Пир этот был великолепен, но не доставало главного, чтобы он был весел: недоставало женщин.

Диктатор выразил свое изумление.

– Где же царица? – спросил он.

Он знал, что брат настоящего Фараона,– Птолемей Авлет,– умирая, завещал трон своему старшему сыну Птолемею– Дионису, с условием, чтоб он разделил его со своей сестрой Клеопатрой, старше его на три года, которая по странному обычаю египтян должна была выйти за него замуж.

И этот союз был совершен на самом деле.

Но о чем Цезарь не знал, и что узнал вкратце от своего хозяина, а позже, подробно, от других лиц, заключалось в том, что через нисколько дней после свадьбы, царствуя вдвоем, он заметил, что если он не примет мир, то его супруга и сестра может устроить таким образом, что будет царствовать одна. Птолемей-Дионис торжественно развелся с Клеопатрой, по причине несходства характеров, и изгнал ее в Сирию.

При объяснениях царя по этому предмету, Цезарь хранил благоразумную сдержанность. Птолемей-Дионис не мог жить с Клеопатрой; он развелся с нею, изгнал ее… Так что же?… Не Цезарю, который сам развелся с своей первой женой, следовало требовать объяснений, почему другой муж отправил прогуляться свою.

Но через нисколько недель, когда, под тем предлогом что он стесняет царя в его дворце, он поселился рядом, под охраной своих солдат, диктатор изменил свой язык.

Друзья Клеопатры, и между ними особенно Аполлодор,– объяснили ему поведение египетского царя. В своем завещании Птолемей Авлет назначил также римский народ своим наследником. Цезарь, как представитель этого народа, вознамерился поддерживать его права. Он объявил себя судьей несогласий существующие между Птолемеем и Клеопатрой, и приказал одному сам, а другой через посольство, явиться к нему.

Птолемей повиновался, уверенный, что сестра не осмелится презреть его гневом, явившись в Александрию.

И Клеопатра не была столь глупа, чтоб пренебрегать опасностью, которой она неизбежно подверглась бы. Египетская стража, охранявшая городские ворота, была предупреждена, что если бы появилась изгнанная царица, то с ней должны были поступить как с бунтовщицей.

И Птолемей бы поквитался извинением, как за убийство Помпея…

Но мы сказали, что Клеопатра имела друзей в самом городе, среди которых одним из самых преданных был всадник, по имени Аполлодор.

Однажды, ссылаясь на необходимость покупок, Аполлодор отправился в Ракотис, откуда возвратился вечером, неся на плечах превосходный ковер.

Столь прекрасный, что он объявил желание предложить его Римскому полководцу,– великому любителю хороших вещей.

Ковер для Юлия Цезаря! Египетские солдаты, стоявшие па страже у ворот Ракотиса, не имели и тени мысли остановить Аполлодора с его ношей.

Скажем, между прочим, что этот Аполлодор был чем-то вроде гиганта-Атласа, с плечами способными, подобно плечам его образца, поднять весь свет.

И он нес также целый мир, закутанный в ковёр. Mиp под формой женщины.

То была Клеопатра.

Было поздно; Цезарь готовился лечь спать, когда один из его отпущенников подал ему папирус, содержаний следующие слова на латинском языке:

«Ты звал меня, чтоб воздать мне справедливость. Я здесь».

Позади отпущенника в комнату диктатора вошел Аполлодор, и положил перед ним свою ношу, которую поспешил развернуть.

Была пора; Клеопатра задыхалась под тяжелыми складкам шерстяной материи. Ея. члены, онемевшие от слишком долгого бездействия, были неподвижны.

Лице её было покрыто, бледностью.

Цезарь преклонил пред ней колена и воскликнул:

– Боги! как она прекрасна! – она полуоткрыла, истомленные глаза, но лицу её промелькнула улыбка.

«Как она прекрасна!» Диктатор употребил самое лучшее средство, чтоб привести ее в чувство.

Если верить историкам того времени,– Плутарху, Аппиану Александрийскому и Диону Kaccию,– то Клеопатра (чтобы ни говорил Цезарь) не обладала необыкновенной красотой.

Но за недостатком правильности черт, она имела прелесть, грацию, ум… При том же она была очень ученой, она говорила на многих языках, и особенно обладала искусством пленять.

А Цезарь был одним тех которые ничего лучшего не желают, как быть плененными женщиной. Он обольстил большое количество знатных женщин и между прочим: Постумию, жену Сервия Сульпиция, Лоллию, жену Авла Габиния, Тертулину – супругу Марка Красса и даже Муцию, супругу Помпея; но он особенно любил Сервилию, мать Брута.

По-видимому, он не очень уважал супружескую постель и в провинциях, если прислушаться к току, что пели его солдаты во время его тpиyмфa по возвращении из Галлии:

«Римляне, бойтесь!.. к вам мы ведем развратника лысого,В Галлии деньги он все растерял, что отсюда принес, на любовниц.»

Гельвий Цинна, народный трибун, уверял многих, что имел в своих руках совершенно готовый, пересмотренный закон, который он должен был исполнить в отсутствие Цезаря и по его повелению, закон, дозволявший Цезарю жениться, по его выбору, на стольких женщинах, на скольких он захочет, чтоб иметь наследников. А для того, чтоб никто не сомневался в том, что он имел репутацию развратника, Курион отец называл его в своих разговорах «мужем всех жен и женой всех мужей».

Курион отец был клеветник, как нам хочется думать,– но нельзя отрицать, что Юлий Цезарь обожал множество женщин.

Между прочим и Клеопатру. И эту последнюю с первой минуты, как только ее увидел. Сознаемся, что все способствовало тому, чтоб зажечь любовь в сердце будущего императора.

Друг столь же скромный, сколь физически сильный, Аполлодор удалился при первой улыбке Клеопатры Цезарю…

Они были одни… Одни в одну из тех сладостных ночей, которые бывают только в Египте.

Он перенес ее на постель, потому что она не могла еще стоять. Сидя подле нее, он каждую секунду жег её маленькие ручки поцелуями.

Она улыбалась.

– И ты не боялась явиться ко мне таким образом? – наивно спросил он.

– Разве я ошиблась? – возразила она.

– О, нет!

– Птолемей убил бы меня прежде, чем бы позволил увидеться с тобой.

– Убить тебя? такую прекрасную!

– Таково его убеждение, потому то он и изгнал меня!

– Он глупец!

– Я тоже думаю.

– Он зол!

– Я, думаю, тоже.

– Негодяй и дурак, который должен быть строго наказан!..

Клеопатра на этот раз минуту колебалась. То было беспокойство совести. Этот глупец, этот негодяй был все таки её мужем и братом.

Но уже два раза подтвердив слова Цезаря, могла ли она ему противоречить.

– Я думаю то же, – повторила она.

И вдруг, притворяясь как бы испуганной странностью своего положения, она вскричала, вскакивая с постели: