Диего Марадона - Я - эль Диего

Глава 1

ПРОИСХОЖДЕНИЕ

Вилья Фьорито, «Лос Себольитас», «Архентинос Хуниорс», сборная Аргентины

Спокойствие мне приносила только игра в футбол.

Я начинаю писать эту книгу в Гаване. В конце концов, я решил рассказать всё. Не знаю, но мне всегда казалось, что многие вещи еще остались недосказанными. Как странно! И я не уверен, что рассказанное мной ранее было самым важным из того, что я мог бы поведать.

Здесь, вечерами, наслаждаясь кубинской сигарой, я начинаю вспоминать. Это приятно делать, когда ты в порядке и когда, несмотря на ошибки, тебе уже не о чем сожалеть.

Волнительно переживать прошлое, когда ты вышел из самых низов, и знаешь, что все, что с тобой было, есть и будет – это сплошная борьба.

Знаешь, откуда я родом? Знаешь, как началась эта история?

Я хотел играть, но не знал, в каком амплуа я буду чувствовать себя лучше всего… У меня не было ни малейшего представления об этом. Сначала я был защитником. Мне всегда нравилось играть на позиции либеро, и меня все еще тянет занять это место на поле, даже сейчас, когда мне едва позволяют прикоснуться к мячу, потому что боятся, что моё сердце разорвется. На позиции либеро на все смотришь сзади, все поле перед тобой, у тебя мяч и ты говоришь: «Давайте туда, бегите в другую сторону»; ты – хозяин команды. Спокойствие мне приносила только игра в футбол. И это ощущение – именно это – всегда было при мне, вплоть до сегодняшнего дня: дай мне мяч, и я буду развлекаться; я хочу победить и при этом хочу победить красиво. Дай мне мяч и позволь мне делать то, что я умею. И это потому, что я играю для людей; они – самое главное. Они тебя настраивают на игру, но в то же время их нет на поле в отличие от того, кто развлекается больше всех… Так мы поступали во Фьорито, и то же самое я делал всегда, независимо от того, в каком месте я играл – на «Уэмбли» или на «Маракане» при ста тысячах зрителей.

Еще играя во Фьорито, мы бросали вызов всем и вся. Мы бросали вызов даже солнцу. Моя мама, Тота, которая за мной ухаживала и все время меня баловала, говорила мне: «Пелу, ты будешь играть… но после пяти, когда сядет солнце». А я ей отвечал: «Да, мамочка, конечно, не беспокойся». И в два часа дня мы выходили из дома с моим другом Негро, с моим кузеном Бето и еще с кем-нибудь, а в два пятнадцать мы уже играли, до изнеможения, под лучами палящего солнца! И нам было наплевать на всё, мы убивали себя игрой… В семь часов вечера мы брали небольшой перерыв, просили воды в каком-нибудь доме и продолжали играть, пока не потемнеет и на небе, и в глазах. И сейчас, когда я от кого-нибудь слышу, что «это поле недостаточно освещено», меня так и подмывает сказать: «Да я играл в настоящих потемках, сукин ты сын!». Я не знаю, были ли мы «детьми улицы» – скорее «детьми потрерос».[1] Если предки нас искали, они всегда знали, где мы находимся – на поле, бегая с мячом.

Так проходили все субботы и воскресенья, а в рабочие дни мы начинали играть с пяти, так как я должен был идти в школу. Я учился в школе «Ремедиос де Эскалада де Сан-Мартин», прямо напротив станции Фьорито. В школу я ходил потому, что должен был это делать, чтобы не расстраивать моих стариков. Все остальное, чем я занимался, каждый мой шаг, обязательно были связаны с мячом. Если Тота меня куда-нибудь посылала, она мне давала в руки что-нибудь, напоминающее футбольный мяч, чтобы мои ноги были в действии: апельсин, бумажные шарики или тряпичный мячик. Таким способом я поднимался на мост, прыгая с одной ноги на другую, чеканя мячик правой ногой и ударяя по нему левой – так, так, так… Так я ходил в школу или в любое другое место, выполняя поручение Тоты. Люди оборачивались и смотрели на меня, ничего не понимая. Те же, кто меня знали, уже не удивлялись. Это были мои друзья, пареньки, с которыми я делил все, вплоть до порции пиццы. Мы шли вчетвером или впятером в Ла Бланкеаду, к мосту Альсина, где до сих пор делают самую лучшую пиццу в мире, и там мы покупали одну-единственную порцию на всех, и съедали её – каждый по малюсенькому кусочку.

У меня хорошие воспоминания о моем детстве, хотя район Вилья Фьорито, где я родился и вырос, я могу охарактеризовать только одним словом: борьба. Во Фьорито, если ты позволяешь себя сожрать, тебя сожрут, а если нет – значит нет. Я помню, что зимой там было очень холодно, а летом – очень жарко. Наш дом был трехкомнатным: ты проходишь через входную дверь со звонком, попадаешь в некоторое подобие «патио»,[2] и, наконец, в сам дом. Столовая, где готовилась еда и поедалась нами, и где мы делали уроки. Справа была комната моих родителей, а налево, не больше чем два метра на два, комната братьев. Восьми братьев и сестер. Когда шел дождь, нужно было прятаться от падающих с потолка капель, потому что внутри дома ты промокал больше, чем снаружи. У нас были ванна и умывальник, но не было воды; тогда я и начал заниматься «гирями», поднимая вместо них двадцатилитровые ведра из-под машинного масла. Мы их использовали для того, чтобы носить в них домой воду от единственной колонки в квартале, чтобы моя мама могла стирать, готовить и т. п. И также для того, чтобы мы могли купаться: рукой осторожно льешь на себя воду из ведерка, чтобы она попала на каждый участок твоего тела. Труднее всего было мыть голову, и зимой мы старались избегать этой процедуры.

На самом деле у нас было не слишком много способов заработать себе на развлечения, но с моим другом Негро мы делали небольшие бочонки и потом их продавали. Ну и, конечно же, у меня был мяч. Футбольный мяч стал самым приятным подарком, который мне сделали в жизни: его мне дал мой кузен Бето, Бето Сарате, сын тёти Нены. Это был мой первый кожаный мяч; и я, тогда еще трех лет от роду, спал всю ночь с ним в обнимку.

Я всегда говорю, что стал профессионалом, начиная с самого маленького возраста: я играл за команду, которая приглашала меня первой, иногда меня не отпускали из дома, и тогда я ревел как сумасшедший. И все-таки за пять минут до начала нашего матча Тота всегда давала мне разрешение. Ну а для того, чтобы убедить дона Диего, моего отца, усилий требовалось значительно больше.

Я понимал своего старика и как было не понять, если он буквально выбивался из сил для того, чтобы мы могли есть и учиться? И он очень хотел, чтобы я учился. Отец приехал во Фьорито из Коррьентес в 1955 году, уже после Тоты. Тота оказалась здесь первой, с моей старшей сестрой Аной на руках. Во Фьорито уже жила моя тётя, Сара, и именно она сказала, что в Буэнос-Айресе им стало жить лучше. В Эскине оставался мой старик в ожидании новостей вместе с Ритой, другой моей сестрой, и своей матерью Дорой, моей бабушкой, чудо-человеком. Там он был лодочником, работал на дона Лупо, Гвадалупе Галарсу: на лодчонках он перевозил скот на острова, когда река мельчала, и забирал его обратно, как только уровень воды поднимался для того, чтобы вновь вернуть животных на пастбища. Он жил на реке и знал все ее секреты. И знает их до сих пор. Там у него было всё то, что ему нравилось и то, что нравится мне теперь: рыбалка, асадо[3] и футбол. Никто никогда не сделает такое великолепное асадо как мой старик. И как мне всегда рассказывали, он действительно хорошо играл в футбол, управлялся с мячом как погонщик с мулом. Когда же Тота его позвала, он отправился в Буэнос-Айрес чтобы найти работу. И нашёл её… На мельнице Тритумоль он работал с четырех утра до трех часов дня.

Каждый устраивается так, как может. Это было нелегко, а? Совсем нелегко. Сначала они снимали маленький домик. Затем они поменяли его на другой, еще меньше, но лучше. И, наконец, перебрались в собственную развалюху из жести, дерева и кирпича, недалеко от пересечения улиц Асамор и Марио Браво. Этот домик сохранился и до сего дня, почти в своем первозданном виде. Здесь родились Эльса, Мария, потом я, Рауль (Лало), Уго (Турко) и Клаудия (Кали).

Нужно было очень много работать для того, чтобы прокормить столько ртов. Нужно было много работать, и мой старик работал, убивая себя. Поэтому я старался пакостничать как можно меньше, но… Иногда ему удавалось заработать, он покупал мне новые ботинки, но я разбивал их тут же, потому что играл в футбол целый день. От обиды можно было заплакать! И мы действительно плакали, потому что после того, как я их разбивал, мой отец обязательно давал мне довольно ощутимую затрещину. Но я рассказываю это не для того, чтобы поставить такой метод воспитания ему в вину… Тогда были другие времена и другие традиции… У моего старика не было времени со мной разговаривать! И в таком случае он должен был лупить меня. У него не было времени говорить со мной, как оно есть сейчас у меня для того, чтобы сказать Дальме или Джаннине: «Иди сюда, я хочу объяснить тебе это». Мой отец должен был спать, пусть даже и урывками, так как на следующий день он шел к четырем утра на работу. Я рассказываю это для того, чтобы все знали, что есть много семей, вынужденных жить так, и жизнь в этих условиях послужила мне хорошим уроком. Сегодня я признаюсь себе в том, что мой отец, дон Диего, является самым хорошим человеком из всех, что я знаю, и повторяю это для всех, для него и для Тоты.