Лев Филатов - Обо всем по порядку: Репортаж о репортаже Страница 14

Мало того, что я не запомнил ни даты, ни горо­да,— и в голову не пришло, что мне, газетчику, до­верен уникальный «материал». На следующее утро все можно было почти дословно перенести в блокнот, но я этого не сделал. Ночной рассказ Старостина я ис­ключил из круга своих профессиональных интересов. Думается, что и Андрей Петрович в ту ночь меньше всего думал о том, что соседствует с журналистом, его скорее всего оскорбила бы мелкотравчатая практич­ность слушателя.

После того мы с Андреем Петровичем встречались тысячу раз — ни он, ни тем более я о той ночи не проронили ни слова. Без какой-либо обусловленности все рассказанное осталось в самом деле между нами.

Вот и после того разговора минуло немало лет, почти все выветрилось из памяти. И Андрея Пет­ровича нет в живых. Но по странной случайности один эпизод из его рассказа сохранился, как страничка в середке сгоревшей тетради. Опубликовать его я ре­шился после того, как напомнил о нем Николаю Петровичу Старостину, и тот, выслушав, кивнул: «Да, было такое».

Голос в тишине и темноте:

— Представьте, приезжаем на «Динамо». Выходим из автобуса и —что за чудеса: вокруг ни души, вдалеке какие-то лица мелькнут и скроются. А надо сказать, к нам обычно рвались со всех ног, окружали, чемодан­чики подносили. Я имею в виду не болельщиков, а ста­дионную обслугу, мы ведь уже за барьером. А матч — не рядовой, с «Динамо». Второй круг чемпионата. Ну, думаю, должно быть, новые порядки завели на стади­оне. Отшагали, как в пустыне, сидим в раздевалке, переодеваемся. И тут ко мне бесшумно, как тень, подходит Николай Петров (так называл своего стар­шего брата Андрей Петрович.— JI. Ф.). На нем лица нет. И на ухо мне шепчет: «Андрей, нам несдобровать, если сегодня проиграем».

Николай Петров слов на ветер не бросает, расспра­шивать его нужды не было. А мы, как на грех, не в составе, Владимир Степанов не играл. Я как капитан известное влияние оказать мог: одному, другому, третье­му, Толе Акимову, Виктору Соколову, Сергею Артемье­ву успел намекнуть про исключительное значение матча. Думаю, они почувствовали, что неспроста я им говорю эти слова, вроде бы лишние, ненужные. Выходит, игра не на живот, а на смерть. А «Динамо» при всех своих козырях. В общем мне, центральному защитнику, хоть умри, а к воротам никого нельзя пропустить. И что же вы думали? Выстояли: ноль — ноль. Счет непрезента­бельный. А матч? Другого такого и вспомнить не могу...

Тут я вмешался и сказал, что видел те «ноль — ноль», сидел на «востоке».

— Ах, даже так? Могу представить, что вы изрядно поскучали на трибуне. А потом та же картина: идем к автобусу и перед нами мертвый пустой коридор. Теперь пора и объяснить: что все это значило?

Ситуация, которая сделала бы честь ордену иезу­итов. Оказывается, мы, спартаковцы, в тот день, того не зная, проходили испытание. Кому-то из власть иму­щих было угодно усомниться в правомерности нашего выезда на турниры в Париж и Антверпен. То, что мы там победили, в расчет не принималось. Ход мыслей, заметьте, оригинальнейший: «Спартак» самозванно взял на себя ответственность, не будучи сильнейшей командой, тем самым поставив под возможный удар престиж страны. Матч с «Динамо» и должен был все выяснить. Нет, динамовские игроки ничего этого не знали, как и мы, но те, кто сидел в ложе, ждали: если мы проигрываем, то ясно — авантюристы, выскочки и прочее. В этом случае можно было предъявить какие угодно обвинения. Год-то тридцать седьмой... Те «ноль—ноль» нас не спасли, но на некоторое время оттянули развязку...

Его еще поищешь в старых справочниках, этот матч «Динамо» — «Спартак»—0:0. Да и для меня, видевшего его с трибуны, он оставался матчем без особых примет. И вот, оказывается, как дело было.

Сейчас—просто. Говорим с Николаем Петровичем Старостиным по телефону, и я его, как бы между прочим, спрашиваю:

— Кубковая переигровка в 1939-м что-то для вас значила?

— Я думаю, что она в значительной мере предоп­ределила нашу судьбу. Простить нам ее исход Лаврен­тий Павлович (такое уж обыкновение у Старостина — всех называть по имени-отчеству) никак не мог, я это скоро почувствовал...

Навряд ли в наше время есть охотники сообщать о своем знакомстве с Берией, человеком в пенсне. Николай Петрович говорил об этом как о чем-то таком, что скрывать смешно. Да, подтверждает он, не раз встречались; тот интересовался футболом и нами, но после переигровки его интерес заметно пропал.

За «знакомство», за «интерес» Старостины и рас­платились: Берия с пользой для «своих» команд упек их в лагеря, чтобы не стояли поперек дороги, не пута­лись под ногами.

Так вот и шло: видимое и невидимое.

Довоенный футбол принято обрывать на чемпи­онате 1940 года, шестом по счету. Для меня, как наверняка и для тех, кто помнит весну сорок первого, еще мирную, существует и седьмой чемпионат, пре­рванный 22 июня. Было проведено десять туров, лиди­ровали московское и тбилисское «Динамо». Жаль, что его исключили из перечня чемпионатов. Его следовало бы оставить и вечно числить седьмым. Недоигранный, прекращенный, он доносил бы до нас отзвук того года, той беды. К. Есенин, когда составлял списки членов Клуба бомбардиров имени Григория Федотова, приба­вил тем, кто играл в седьмом чемпионате, забитые ими голы. Какие могли быть возражения?!

Для меня чемпионат 1941 года незабываем вот почему. Когда сейчас я пытаюсь представить тот фут­бол, как мы буйными ватагами врывались в поезда новенькой линии метро — до Сокола или висли на трамваях, ползших к «Сталинцу» от Сокольников, как кричали и обнимались на трибунах, сердце сжимается от мысли, что очень немногие из тех людей вернулись на эти же стадионы в сорок пятом.

В июне сорок третьего получил я на своей зенитной позиции письмо от товарища, Владимира Барласа, из Москвы. Мы только что нашли друг друга. И вот что оказалось в письме:

«Я не мог на матче «Спартак» — «Динамо» пе­рвенства Москвы на малом стадионе «Динамо» не вспомнить в те минуты, когда команды, выстроенные в центре поля, щурясь под косыми лучами заходящего солнца, только ждут судейского свистка, чтобы разо­рвать становящуюся невыносимой тишину ожидания, товарища по многолетней боли и выразительные руко­пожатия, какими скреплялось предстоящее полутора­часовое пребывание вне мира и жизни — на большом стадионе «Динамо». Итак, Леонтьев, Сеглин, Вик. Со­колов, Бор. Соколов, Вас. Соколов, Малинин, Демин, Глазков, Семенов, Степанов, Смыслов против Медве­дева, Радикорского, Станкевича, Блинкова, Черныше­ва, Палыски, Ильина, Н. Дементьева, Карцева, Трофи­мова, Бескова. Обе команды играли слабовато при несомненном превосходстве «Динамо» (3:0). Выделю ужасный (по моему ощущению) гол в середине первого тайма, гол Карцева—с ходу после подачи с края, пущенный с неистовой силой... Но зато какой был матч «Спартак» — ЦДКА (3:2)! Он напомнил мне виденный с тобою матч «Торпедо» — ЦДКА (4:3) в 1939 году...»

Эти строки были дорогим подарком. Летом сорок третьего такие известия не все могли понять, не до того вроде бы. Но друг мой знал, что писал: футболь­ные новости как живая вода.

Мне сегодня легко объясняться с людьми, работа­ющими на «футбольной ниве», и с товарищами по перу: общий язык является сразу. И с солидными, в возрасте, болельщиками легко.

Но кто для меня загадка, так это юноши. Они, как и мы когда-то, мчат на футбол компаниями, перекри­киваясь, толкаясь, веселятся на эскалаторах, никого не видят, кроме друг друга, связанные своими горлас­тыми позывными. Я езжу теперь на стадион один, и рад их видеть, не раздражаюсь, когда они обгоняют, задевая плечами, орут и хохочут над ухом в вагоне. С виду их не отличишь от нас, довоенных. Разве что одеты пестро, раздерганно и щеголевато. Но что им футбол?

Догадываюсь, что народ они нахватанный, все са­мо идет им в руки — телевидение, газеты, книги. Осве­домленность приобретается без усилий. В сравнении с ними по части информации мы, довоенные перво­курсники, выглядели дремучими провинциалами. Что еще сопровождает их в поездках на стадион?

Люди старшего поколения, держа власть над печат­ным и устным словом, чрезвычайно охотно, простран­но, с видимым наслаждением предаются воспоминани­ям о том, как они некогда «болели». Мне созвучны эти рассказы, подернутые грустью об ушедшей молодости, понятны преувеличения, желание чуточку прихваст­нуть, не упустить случая прочитать мораль «юнио­рам», порисоваться перед ними.

Пройдут годы, и сегодняшние юноши, повзрослев, возьмут слово и в свою очередь припомнят в назида­ние сыновьям и внукам, как увлекателен был футбол в восьмидесятые годы, как по сто тысяч собиралось в Лужниках на матчи сборной, какие громовые буше­вали страсти, как забивали голы Блохин и Беланов, кавалеры «Золотого мяча», как лавировал и петлял любимец Москвы — умница Федор Черенков. Повто­рят ли они то, что читают сегодня в наших мемуарах, или найдут иные слова, доводы и краски?