Евгений Загорянский - Повесть о Морфи Страница 19

– А что здесь плохого?

– Я не хотела бы, чтобы ты уезжал, и Эллен тоже не хотела бы этого. Кроме того, я полагаю, что игра в шахматы на ставку – отнюдь не занятие для джентльмена.

– Кто тебе сказал, что я собираюсь играть на ставку? А если никаких ставок там не будет?

– Ты в этом уверен? Ты можешь обещать мне, что никогда и ни при каких обстоятельствах не будешь играть на ставку?

Пол замялся.

– Конечно нет, мама, я не могу дать тебе такого слова. Не я устраиваю состязания – как я могу ручаться за других? Но я могу обещать тебе, что всегда буду стараться избегать игры на ставку, я сам этого терпеть не могу.

– Твоему отцу это не понравилось бы, Пол.

– Почему? Папа любил, когда я играю в шахматы.

Пол отошел к окну. Во дворе, внизу, пели несколько негров. Они все еще оплакивали судью и пели вполголоса тоскливые негритянские песни без начала и конца, надрывавшие душу.

Молчание длилось бесконечно.

– Я не могу запретить тебе ехать в Нью-Йорк, – сказала, наконец, миссис Тельсид. – Ты уже взрослый. Я вижу, как у тебя заблестели глаза, ты не послушался бы меня, я это понимаю. Помни только, что ты склонен к простудам, Пол, и одевайся теплее.

Она встала, высокая и прямая, и вышла из гостиной, шурша черным, вдовьим платьем.

– Мамочка! – рванулся было Пол, но она ушла в свою комнату и закрыла за собой дверь.

Возвращаясь к себе, Пол наткнулся на Эллен, горько плакавшую в коридоре.

– Я знала, что ты уедешь, Пол! Я так и знала. Какая я несчастная!

Пол поцеловал ее мокрую щеку. Может быть, отказаться от этого турнира ко всем чертям? Но что скажут судья Мик, старый Стэнли и все его прочие друзья по шахматам? Они решат, что он попросту струсил. Что же ему делать?

Все равно, в суд его могут допустить не ранее будущего лета, а работа у Джарвиса ничем не связывает его. Он никогда не был в Нью-Йорке, никогда не ездил по железной дороге, никогда не видел Вашингтона, где надо пересаживаться с парохода на поезд, чтобы попасть в Нью-Йорк кратчайшим путем…

Словно поняв его, Эллен перестала плакать.

– Делай, как тебе хочется, милый, – сказала она кротко. – И не обращай на меня внимания. Я все равно буду ждать тебя сколько придется.

Они шептались на кресле в темном коридоре, точно дети прижавшись друг к другу. Из-за закрытой двери слышались звуки рояля. Миссис Тельсид всегда играла Моцарта, когда волновалась.

IX

В это время, до первого конгресса, в Нью-Йорке еще не было специально шахматных клубов. Однако так не могло оставаться долго. В Нью-Йорк стекались люди со всех концов земного шара. Волна революций в Европе выбросила в Новый Свет очередной поток эмигрантов, а среди этих людей очень многие – русские, поляки, венгры, итальянцы – любили и знали шахматы.

Эмигранты заразили «шахматной болезнью» коренных нью-йоркцев, и сборища шахматистов стали возникать стихийно.

Летом 1857 года немец с труднопроизносимой фамилией Гиппенкухентанненрейтер (которого все звали просто Гипп) держал сосисочную с подачей пива на Манхэттене. Заведение Гиппа пользовалось заслуженной популярностью у коммивояжеров, страховых агентов, мелких газетчиков и прочего городского люда, кормящегося резвостью. Как-то репортер газеты «Громовержец» потребовал у Гиппа, кроме гарнира к сосискам, еще и шахматную догу с фигурами. Вокруг играющих немедленно образовалась толпа зрителей. Гипп смекнул, что с такой поддержкой его пиво и сосиски пойдут еще лучше. Он прикупил десятка два шахматных комплектов и стал выдавать их по первому требованию. Так возник, хоть и в замаскированной форме, первый в Нью-Йорке шахматный клуб. Приманка Гиппа подействовала – вслед за шахматистами в его сосисочную пришли журналисты и литераторы, а вскоре Гиппу пришлось расширять дело. Он прикупил помещение соседнего бара, у владельца которого не хватило мозгов, чтобы подавать посетителям шахматы вместе с коктейлями…

Репортер «Громовержца» был выходцем из Англии и назывался Фредерик Майлс Эдж. О шахматах он имел лишь отдаленное представление, но, как всякий толковый репортер, был необычайно чуток к любой сенсации. Когда летом Теодор Лихтенгейн, уроженец Кенигсберга и один из сильнейших шахматистов Нью-Йорка, раздавал посетителям афишки о предстоящем Всеамериканском шахматном конгрессе, Фред Эдж сразу понял, что без сенсаций тут дело не обойдется. Он попросил, чтобы его включили в состав оргкомитета, посулив взамен «всемирную поддержку прессы». Комитет подумал и зачислил Эджа на должность одного из секретарей будущего конгресса. Впоследствии комитету не пришлось в этом раскаиваться.

Открытие конгресса было, намечено на 6 октября, но многие его участники съехались значительно раньше.

В ясный и погожий сентябрьский денек группа будущих конгрессменов заседала у Гиппа за пивом и разговорами.

Судья Мик из Алабамы – образец южного джентльмена ростом в шесть футов четыре дюйма – без обиняков заявил присутствующим, что результат предстоящего турнира определяется только одним – приедет или не приедет к началу маленький луизианец Пол Морфи, которого судья Мик имеет честь знать лично.

– Неужели он так силен, судья? – с заметным немецким акцентом спросил Луи Паульсен, долговязый коммерсант из города Дюбюка, штата Айова. Выходец из семьи шахматных мастеров (даже сестра его Амалия играла, говорят, в силу мастера!) Луи Паульсен родился в Германии, в княжестве Липпе-Детмольд. Ему только что исполнилось 25 лет, но он жил в Штатах не первый год, успешно торгуя в Дюбюке табачными изделиями и привозным из Европы вином.

Луи Паульсен пользовался среди американских шахматистов прочной репутацией: он свободно играл две и три партии вслепую одновременно, а стиль его славился необыкновенным упорством в защите и умением использовать малейшие ошибки противника. Предсказания судьи Мика он выслушал с явным недоверием.

– Судья Мик проиграл сам этому Мерфи или Мурфи! – захохотал толстый Джэмс Томпсон, владелец роскошного ресторана и знаток гамбита Эванса. – А теперь уверяет нас в том, что он сильнее всех! Сильнее кошки зверя нет, не так ли, судья?

Мик смотрел на Томпсона с нескрываемой жалостью.

– Мне будет жаль вас, Томпсон, если вы попадетесь ему.

– А я буду очень рад! – кричал Томпсон. – Я буду играть с ним гамбит Эванса и разделаю его под орех, этого вашего Мурфи, или Морфи, или как там его зовут!

Мик только махнул рукой. Томпсону было за пятьдесят лет. Хвастовство его в сочетании с упрямством вошло в пословицу. Что толку переубеждать такого тупицу? Пол Морфи переубедит его сам, за доской. Только бы он добрался сюда из своей Луизианы, за тридевять земель…

– Турниры с выходящими – чертовская штука, джентльмены, – задумчиво сказал коренастый и рыжий пруссак Теодор Лихтенгейн. – Ведь сильнейшие могут столкнуться рано и повышибать друг друга. Круговая система кажется мне надежнее, джентльмены.

– Но сколько времени она требует! – сказал молодой Даниэль Уиллард Фиске, главный секретарь конгресса. – Мы стеснены в средствах, джентльмены, не следует об этом забывать. Конгресс не имеет возможности длиться сверх положенного времени.

– Кстати, Фиске, у вас нет известий из Нового Орлеана? – спросил Мик.

– Судья все о своем! – захохотал Томпсон.

– У нас была депеша, судья, – ответил Фиске. – В ней говорилось, что мистер Пол Морфи едет пароходом по Миссисипи. Затем он рассчитывает подняться до Вашингтона по реке Потомак, а там сядет на поезд до Нью-Йорка. Вот все, что я могу сообщить вам, джентльмены…

Пол Морфи подплывал тем временем по коричневому быстрому Потомаку к столице Соединенных Штатов. Он провел в Вашингтоне два дня, осматривая Капитолий и прочие исторические места города. Все это было не так уж интересно, а по архитектуре Вашингтон был гораздо скучнее Нового Орлеана. Однако Пол радовался всему и чувствовал себя отлично. Впервые в жизни он ехал в путешествие, впервые ехал самостоятельным, обеспеченным молодым джентльменом. Перед отъездом он снял с собственного банковского счета свои собственные три тысячи долларов. Миссис Тельсид тяжело вздохнула, узнав об этом, но не сказала ни слова.

Пол взял каюту первого класса на пароходе и бесконечно долго плыл на нем против течения великой Миссисипи. Никогда еще не заезжал он так далеко от дома, и чем дальше отодвигался дом, тем острее дразнило Пола любопытство.

Он ощущал себя Цезарем, пересекающим Рубикон, и великий восторг предстоящих приключений дурманил его голову, как в мальчишеские годы. Он был полон собой, он не нуждался ни в ком. За все время путешествия он не завязал ни единого знакомства.

Иногда он думал о предстоящих шахматных боях, стараясь с полной беспристрастностью взвешивать свои шансы и шансы противников. Здесь сформировалась одна черта Пола Морфи, неизменно удивлявшая его современников впоследствии: Пол всегда был склонен чуточку переоценивать силы противников и недооценивать свои собственные. Он знал твердо: недооценка противника – тяжелый грех. Он решил уберечься от него и по излишней добросовестности переходил в другую крайность.