Виктор Васильев - Актеры шахматной сцены Страница 8

– Да, было такое. Отнюдь не отличаясь крепким здоровьем, он всегда боялся простуды и, выходя на море, решил на всякий случай перестраховаться. Конечно, кожаное пальто было совсем не обязательно, можно было ограничиться более легкой одеждой, но над такими вещами – в переносном и прямом смысле – Симагин не задумывался: попалось на глаза пальто, пусть будет пальто.

Симагин задумывался над более милыми его душе материями. Какое бы место ни занимал Симагин в ходе турнира (а в лидирующую группу он попадал редко, да и чаще всего ненадолго), его партии никогда не теряли своих зрителей.

Как актер шахматной сцены Симагин играл обычно не главные роли, но зато был одинаково хорош в любой. Потому что всегда, в любом спектакле, даже когда тот носил отборочный, а значит, сугубо спортивный характер, Симагин выступал в единственном амплуа – шахматного художника. «Играя, я не стремлюсь к победе во что бы то ни стало, к завоеванию очка… – писал Симагин. – Последовательно проведенная партия, завершаемая красивой комбинацией, – вот мой шахматный идеал». Не зря же сценарий фильма «Гроссмейстер» Леонид Зорин посвятил не кому-нибудь из чемпионов мира, а именно Симагину. Да и образ героя фильма был навеян его чертами…

Убежден, что даже и сейчас, когда произошел резкий сдвиг в сторону, так сказать, спортивной специализации шахмат в ущерб искусству, Симагин не поддался бы веяниям времени и остался художником, лишенным практицизма. И в этом смысле был бы, несомненно, укором совести для многих, даже молодых мастеров и гроссмейстеров. Но мы ведь уже обозначили Симагина чудаком…

Вахтанг Карселадзе не поднялся выше кандидата в мастера, хотя был, несомненно, одаренным шахматистом. Но его скромный титул лучше всего говорит о выдающемся таланте этого человека – таланте педагога. Именно этот талант, бурливший в Карселадзе до последнего вздоха, заставил его отбросить мысль о звании мастера. В его руках были шахматные судьбы десятков подростков – мог ли он в ущерб их будущему переключаться на себя?

Говоря о таланте Карселадзе, я не случайно употребил слово «бурливший». Карселадзе вообще был бурлящим человеком. Грузинский темперамент, чувство достоинства, нетерпимость к любому проявлению несправедливости, острая реакция на невоспитанность, на заносчивость, даже всего лишь на отсутствие, скажем так, джентльменства. Он был человек слова, мог, правда, в каждодневной суматохе что-то забыть, но сознательно не исполнить обещанное – никогда.

Я хорошо знал Карселадзе, не раз просил его рассказывать о себе и знаю о нем много историй, большинство которых приведено в книге «Нетерпение доброты». Не помню, как мне пришло в голову это название, но я им горжусь. Вот уж действительно Вахтангу Карселадзе не терпелось делать людям добро.

Весной 1966 года Карселадзе, уже находившийся во власти смертельного недуга, решил, что его любимой ученице Нане Александрия будет полезно принять участие в мужском первенстве Грузии. Однако республиканская федерация шахмат не захотела включать девушку в турнир: неудачное выступление Наны (а в неудаче сомнений не было) могло подорвать у нее веру в свои силы перед полуфиналом женского чемпионата страны.

Узнав об этом, Карселадзе вознегодовал: «Как это не допускают?!» Он потребовал срочно созвать президиум федерации. Даже его друзья решили на этот раз ему не уступать. Однако, когда они увидели бледного, обессилевшего, но разгневанного Вахтанга, их так потрясла эта вспышка яростной энергии у человека, дни которого были уже сочтены, что они не смогли ему противиться.

Это был, увы, последний эпизод, в котором проявилась глубокая тренерская интуиция Карселадзе. Нана великолепно сыграла в мужском чемпионате. В женском же полуфинале она уже за несколько туров до конца обеспечила себе первое место.

Вернувшись в Тбилиси, Нана тут же отправилась в больницу, где лежал Карселадзе. Он уже мало кого узнавал. Когда Нана вошла и молча застыла у постели, Вахтанг приоткрыл глаза, чуть улыбнулся уголками губ, цокнул языком и, едва заметно пошевелив головой, прошептал: «Наночки, ай, Наночки!» Он всегда так говорил Нане, когда был доволен ею…

– Между прочим, мне приходилось слышать, что ты в своей книжке слегка идеализировал своего героя. «Таких людей, не бывает!» – категорично сказал однажды некий молодой человек. И, насколько мне известно, он был в этом не одинок.

– Да, поверить в существование таких романтиков в наше время трудно. Но я ничего не присочинил. Я вообще часто увлекался своими героями, но никогда ничего не домысливал. Талант замечательного педагога усиливался в Вахтанге Ильиче необыкновенным душевным благородством. Карселадзе растворялся в своих любимых учениках, он и рано сгорел из-за того, что полностью вычерпал себя, свои душевные силы ради их блага. О себе он думать просто не умел. Когда однажды ему выплатили большую зарплату, чем обычно, он пошел к главному бухгалтеру: тут ошибка! Вахтанг Ильич не знал, что ему увеличили зарплату. Как и очень долго не знал – потрясающий случай! – что комната, пустовавшая после выезда соседа из их общей квартиры, была предоставлена его, Вахтанга Ильича, семье.

Карселадзе воспитал много мастеров и несколько гроссмейстеров. Его ученица Нона Гаприндашвили стала первой в мире женщиной, которой присвоено звание гроссмейстера и среди мужчин.

В 1975 году в курзале Пицунды происходил матч на первенство мира среди женщин. На сцене висела эмблема Международной шахматной федерации с девизом: «Мы все – одна семья». На этот раз девиз имел помимо основного и дополнительный смысл: впервые в истории шахмат в матче на первенство мира встретились две ученицы одного тренера, члены шахматной семьи Вахтанга Карселадзе: Нона Гаприндашвили и Нана Александрия.

Карселадзе мечтал об этом матче, но ему не суждено было узнать, что мечта его сбылась. А в 1981 году Нана Александрия вновь оспаривала шахматную корону, на этот раз у Майи Чибурданидзе. И эта попытка ей не удалась, но она и не проиграла – 8:8!..

– А почему ты назвал Флора не Саломоном Михаиловичем, а просто Сало?

– Причины есть. Я сделал это не только потому, что он сам любил, когда его так, по-молодому, называли. Мне не приходилось встречать другого человека, который на семьдесят пятом году жизни не только полностью сохранил удивительную память, но и искрометный юмор, прямо-таки детскую смешливость (далеко не все остряки умеют смеяться!) и детский же интерес к жизни. Надо же так – в нем ничегошеньки не было стариковского. На глазах старились люди куда моложе Флора, а у него лишь сгущалась паутинка морщинок у глаз, да и то от улыбок.

Обидно признаваться, но я по-настоящему понял, что значил для меня Флор лишь после его внезапного ухода из жизни.

– Почему?

– Это мне и самому не совсем понятно. Может быть, потому, что на протяжении почти трех десятков лет Флор с его готовностью к общению всегда был рядом и я к этому привык? Он одинаково любил и узнавать и сообщать что-нибудь «новенькое». Неподражаемый рассказчик, на выступлениях которого в зале всегда царила тишина, перемежавшаяся взрывами хохота, Флор умел слушать собеседника. Умел и любил. Поэтому с ним особенно приятно было общаться.

– А тебе не кажется, что у многих людей, которые привыкли читать остроумные репортажи Флора и не знали, что в тридцатые годы он был одним из сильнейших шахматистов мира, могло сложиться о нем впечатление прежде всего как о своего рода блестящем шахматном конферансье?

– А что, пожалуй, в последние десятилетия его жизни так оно и было. Когда Керес, к примеру, получил решающий материальный перевес в партии с голландцем Принсом, Флор не упустил случая заметить, что Керес из Принса сделал нищего…

И Флор, хотя он и судил соревнования на командное и личное первенство мира, дорожил, как мне кажется, репутацией завзятого остряка и шахматного конферансье больше, чем судейской мантией. А то, что немногие при этом помнили или знали, что Флор договорился с Алехиным о матче на мировое первенство, чему помешала война, Флора не очень огорчало. Во всяком случае Флор не любил напоминать об этом. Прежде всего, из-за скромности.

Из-за своей скромности, кстати, Флор не любил юбилеев. За несколько месяцев до своего семидесятипятилетия (21 ноября 1983 года) и за полтора часа до своей внезапной кончины он сказал мне со своим неистребимым чешским акцентом: «Надо на это время куда-нибудь смиться». Сало, как всегда, остался верен себе…

– ?!

– Да, да, все понимаю. Но убежден, что Сало, у которого юмор был в крови, не счел бы это бестактностью.

При всем том, что Сало Флор любил писать весело и лишь в исключительных случаях позволял себе – очень осторожно! – кого-нибудь покритиковать, этот маленький, всегда готовый на шутку человек меньше всего был этаким всепрощающим добрячком. Он был, что называется, человеком принципов. Однажды при мне он не подал руку шахматному журналисту, нарушившему правила этики, и сделал это красиво, эффектно, объяснив растерявшемуся коллеге и присутствующим, почему он не считает возможным обмениваться с этим человеком рукопожатием.