Илья Суслов - Рассказы о товарище Сталине и других товарищах Страница 10

— Вы тоже в бараке живете? — спросил я. — Может, в подвале живете?

Она изумленно откинулась в кресле.

— Суслов, — сказала она. — Я ведь хотела по-хорошему. А вы опасный человек!

— Почему же я опасный? — сказал я. Меня уже несло. Паршивый мой язык уже молол то, за что его давно следовало бы откусить. «Чтоб ты откусил себе язык!» — всегда просила мама. — Я не опасный. Я любопытный. Вы когда в Москву приехали?

— А это уж вас совсем не касается!

— Ну почему же? Вот вас же касается то, что я написал Суслову. А я, знаете, родился в этом городе. И всю жизнь здесь прожил. Это мой город. Я знаю здесь каждую улицу, каждый проходной двор. Я здесь учился. Я здесь работаю. И родители мои здесь всю жизнь прожили. И проработали. А двери себе, обычной двери, отделяющей одного взрослого человека от другого, мы не заработали. Как же это? А вы приехали...

— Суслов, — со смехом сказала она, — вы со мной разговариваете, как с оккупантом!

Я посмотрел на нее с огромным изумлением. Клянусь, такая мысль не приходила мне в голову!

— Знаете, — сказал я, — отдайте мне мое письмо. Считайте, что я его не писал. Это я пошалил. Под пьяную лавочку. На спор. Я с приятелем поспорил, что Суслов даст комнату Суслову. Видно, не судьба. Мы уж доживем. У нас ведь 19 метров, все удобства. Занавесочка красивая посередине. Чтобы маму не будить, когда я поздно возвращаюсь. Чего там? У нас полный ажур. Вот люди из бараков переедут, и нам дадут. Верно? И война ведь была. Про войну я и забыл. Как же я мог?

Она смотрела с сочувствием.

— Не надо про войну, — сказал я. — Она ведь двадцать лет назад кончилась. И мы в той войне победили. Немцев и японцев. Только у них почему-то у каждого есть дверь. Не читали? Так кто кого победил?

— Вот это вы зря! — сказала она. — Это явно с чужого голоса напето.

Я улыбаюсь. Губы мои улыбаются, а глаза у меня плачут.

— Не надо, Суслов, — говорит она. — Не надо.

— Давайте письмо, — говорю я, — и забудем об этой шутке. Я ведь шутник.

— Ну как же я отдам, — жалобно говорит она, — оно ведь зарегистрировано. Я обязана ответ давать.

— Какой?

— Ну, мол, проведена беседа. Товарищ все понял.

— Так и напишите.

Я забираю со стола свое письмо и ухожу...

«Эй, оккупант, — говорит Авива, — когда придете в гости?»

Мы садимся с женой в машину и едем в гости. Я нарочно пересчитал, сколько у них дверей. Двенадцать...

ЕРЕВАН

«Клуб 12 стульев» «Литературной газеты» был очень популярный. «Литературку» читали по-еврейски — справа налево, с последней, 16-ой полосы, где и размещался отдел сатиры и юмора. Ее любили за то, что в ней старались писать правду. Конечно, это нельзя было делать в прямой форме. Нельзя было сказать, например: «Как ужасна и отвратительна советская власть!» А можно было сказать так: «Стояла тихая Варфоломеевская ночь». И имеющие уши слышали. И радовались, что все-то они понимают. Я редактировал эту полосу семь лет, с самого ее начала. Когда меня вызывал главный редактор и спрашивал: «А что вы, собственно, хотите этим сказать?», я отвечал: «А что вы подумали? Уж не хотите ли вы сказать, что этот афоризм применим к нашему строю? Странные какие-то у вас мысли...» И многое сходило с рук. Потому что на первых порах нам давали волю: газета должна была привлечь как можно больше читателей, ибо ей отводилась особая роль. В ней должны были проходить материалы, статьи и комментарии, которые по тем или иным причинам нельзя было печатать в «Правде» или «Известиях». Поэтому наш отдел был «наживкой», на которую должен был попасться массовый интеллигентный читатель. Вот нам и разрешали шалить. Мы и шалили. Когда образовался круг постоянно сотрудничающих с нами писателей (а мы уж отбирали самых талантливых), то нас стали приглашать выступить в различных научно-исследовательских и учебных институтах, в клубах и дворцах культуры, перед воинами доблестных вооруженных сил (так называли себя генералы и офицеры военных округов), в домах творческой интеллигенции и на стадионах. И мы превратились в хорошо организованное литературное шоу и загребали лопатой деньги, которые чаще всего пропивались или шли на покупку предметов широкого народного потребления из-под прилавков лучших магазинов Москвы. Наше шоу называлось «Клуб 12 стульев „Литгазеты“ в гостях у...»

Успех наш объяснялся еще и тем, что чаще всего с эстрады мы исполняли произведения, которые по цензурным соображениям не удалось напечатать на странице газеты. А они и были самыми смешными и талантливыми. А начальству, устраивавшему нам концерты, в голову не приходило, что мы занимаемся такой идеологической контрабандой, ведь не сумасшедшие же мы.

И народ шел на нас, как на Муслима Магомаева. Как было сказано в одном афоризме: «В зале яблоку негде было упасть. Да и неоткуда».

Все это я рассказал лишь для того, чтобы объяснить, каким образом мы попали в Ереван. Надо сказать, что Ереван был примерно 83-м городом, который мы посетили с концертами. Обычно мы уезжали в пятницу вечером и за выходные дни давали пять концертов. После работы в пятницу нас уже ждала машина, чтобы отвезти в аэропорт, и обратно мы тоже летали на самолете, чтобы быть на рабочем месте в понедельник утром. От такой жуткой нагрузки мы спасались только коньяком, который тоже всегда был в нашем распоряжении. Так вот, мы прикатили в Ереван...

Да, чуть не забыл! Перед этим нас пригласили выступить в клубе имени Дзержинского в Москве. Пришли ко мне трое молодых людей. «Очень мы хотим видеть вас, товарищи писатели, на нашем вечере отдыха. Комитет комсомола устраивает праздничный вечер, и все просто мечтают вас увидеть. Вы не волнуйтесь, мы заплатим за выступление. У Комитета всегда есть деньги на культурно-просветительную работу...»

— У какого комитета? — спросил я.

— Ну у Комитета..., — замялся молодой блондинчик, спортивный такой, голубоглазый, чуб, как у Сергея Есенина. — У Комитета государственной безопасности...

— Мама родная, — сказал я. — Видно, пробил мой час!

— Да ничего подобного! — обиделся блондин. — Мы ведь тоже читатели. И любим вас не меньше других.

— Вы мне позволите посоветоваться с начальством? — робко спросил я.

— Конечно, конечно, посоветуйтесь, — сказал второй, — если оно будет возражать, мы поднажмем.

— Вы уж поднажмите, — сказал я. — А что же у вас исполнять-то? Ведь у нас, знаете, сатира, острое всякое, с перчиком...

— Во-во, вот это нам и надо, — сказал блондин. — У нас поострее. Нам нашему начальству тоже хочется хвост подкрутить. Пусть, понимаете, повертится под лучом сатиры.

— Товарищи, — сказал я своим авторам и коллегам, — нас пригласили выступить перед доблестными чекистами, этими рыцарями без страха и упрека, у которых должны быть чистые руки, горячее сердце и что-то еще, что я забыл. Готовы ли вы, товарищи?

Товарищи дипломатично молчали.

— Во дает, — восхищенно сказал блондин. — Ну как по писаному! Так мы уж ждем, дорогие наши сатирики.

Зал клуба имени Дзержинского был набит битком. Мы смотрели в зрительный зал и обливались холодным потом: мы ожидали, что в зале будут майоры Пронины, похожие на молодого артиста Михаила Жарова, который в кино играл красивых энкаведешников, или, по крайней мере, Штирлицы с проникновенным взглядом, смело вскрывающие планы врага, но в данную минуту решившие отдохнуть от оперативной работы в кругу модных писателей-сатириков. Вместо этого, в зале сидела... улица. Да, да, это были те прохожие, которых мы ежедневно видим в очередях, в троллейбусе, в трамвае, в кино, на лестничной площадке... И это было самое ужасное: в каждом прохожем мы будем видеть теперь «бойцов невидимого фронта», молоденьких и стареньких, плешивых и кудрявых, забулдыг и модников, в джинсах и дубленках, в галстуках и в фартуках...

Нас представлял веселый крепыш в штатском. Он, между прочим, сказал:

— А смешного в нашей жизни еще много. Вот, помню, приехал я в командировку в Ленинград. А тут как раз демонстрация. Праздник седьмого ноября. Выходит на Невском на балкон один старичок. И кричит что-то с балкона. А снизу демонстранты кричат ему ура. Я, понимаешь, прислушался, а что он кричит? А он кричит следующее: «Смерть врагам мирового капитала!» И все кричат ему ура! А вы вдумайтесь, что кричал тот зловредный старик. Смерть врагам мирового капитала — это выходит смерть нам! Потому что мы и есть враги мирового капитала! А о чем это говорит? Это говорит о том, что мы уже не вслушиваемся в слова, они как стертые, понимаешь, монеты, больше ничего не означают. И орем ура! Вот какая смешная история!

Мы переглянулись, но отступать уже было невозможно.

И мы им выдали все безо всяких купюр. И чувствовали себя, как в клетке у льва. Кагебешники смеялись, как студенты. Потому что и им, наверное, хочется иногда расслабиться.

Такая маленькая деталь. Во втором отделении вдруг пришел за кулисы тот блондин, что устроил этот концерт. Он сказал: