Симон Кармиггелт - Несколько бесполезных соображений Страница 18

— Здравствуйте, юфрау. Пожалуйста, сто граммов конфет «Вишня» и сто граммов этих маленьких шоколадок с анисовой начинкой.

Восхитительное зрелище! Совсем как раньше, когда у нее еще была семья.

— Ну вот и все. С вас два гульдена тридцать центов. Пожалуйста.

Мефрау Волсма положила на прилавок десятку и начала укладывать пакеты в сумку. На самое дно.

— Простите, вы хотите расплатиться этим? — вежливо спросила продавщица. — Это же рекламная ассигнация. — И, взяв с прилавка портмоне, она сказала: — Давайте я вам помогу… так… вот и деньги… четыре гульдена… смотрите, я беру у вас три гульдена… и вам причитается еще семьдесят центов сдачи…

Небрежным движением она смахнула голубую бумажку с прилавка. Будто сквозь туман, мефрау Волсма увидела, как бумажка трепеща соскользнула с прилавка и упала на пол прямо ей под ноги.

Утро профессора

Как всегда, профессор проснулся в это утро незадолго до того, как затрещал будильник. «Судя по всему, подсознание тоже обзавелось ручными часами», — подумал он сонно и сел на край кровати, наблюдая за неугомонным движением секундной стрелки, которая с муравьиным усердием отсчитывала новую минуту вечности. Когда будильник со стоном вздохнул, приготовившись поднять тревогу, профессор в зародыше подавил его намерение, коротко и не без злорадства щелкнув по кнопке. Это доставило ему странное удовлетворение. Что это: жажда власти, садизм или инфантильная потребность в игре? Он принялся, ощущая блаженную беззаботность, размышлять на эту тему, пока не сказал сам себе:

— Пора наконец вставать.

С отвращением поднявшись на ноги, он очутился прямо перед зеркалом. «Он родился в сорочке». Типичная идиома. «Он родился в сорочке, но сорочка, в которой он родился, истлела еще сорок лет назад». С легким раздражением он отвернулся от зеркала. Большинство идиоматических выражений не соответствуют действительности. «Вот, к примеру: он живет как птица. Это что же, на птичьих правах? Или как вольная птица, птица высокого полета? А ты сам что за птица? Уж конечно, не вольная».

«Стоп, я опять зарапортовался, — подумал профессор. — Надо одеваться».

Он протяжно зевнул. Одеваться!

«Завязывание галстука предполагает известную уверенность в будущем». Кто это сказал? Ницше? Нет, какой-то поэт, отечественного производства. Он порылся в памяти, но не вспомнил ничего. Многое стало забываться. Все забывается. «Люди спят хорошо потому, что у них плохая память». Это сказал какой-то кардинал, француз, в этакой треугольной шляпе.

Книги, с которыми он работал вчера вечером, лежали открытыми на письменном столе рядом с почти завершенной статьей, предназначенной для специального журнала. Он прочитал последнюю фразу и вычеркнул три слова, которые теперь, при свете дня, показались ему слишком категоричными. Ночь — слишком опасное время для научной работы: луна располагает к безрассудству. Собаки это хорошо понимают. Как только появляется луна, они начинают на нее выть. Или, может быть, им просто хочется отгрызть от нее кусочек? Впрочем, это глупо.

В дверь громко постучали.

— Профессор! — позвала экономка. — Вы встали?

— Еще нет, — ответил он.

— Вас ждет внизу студент. Он пришел сдавать зачет. -

Голос экономки звучал укоризненно. — Вы сами ему назначили время.

И тут профессор вспомнил все.

— Я сейчас! — крикнул он.

— Студент дожидается в прихожей уже двадцать минут, — ядовито добавила экономка и удалилась от двери.

«Бездушная кочерыжка», — подумал он, на миг восхитившись сочетанием этих слов.

В легкой панике он поспешил в ванную комнату и стал торопливо готовиться к выполнению своего общественного долга. «Опять я без толку потратил столько времени, — подумал он недовольно. — Почему я не пользуюсь записной книжкой? Она же для того и предназначена. Только мне, собственно, нужно бы завести еще одну, где бы каждый день было записано: загляни в записную книжку». Он торопливо вытерся полотенцем. От бритья сегодня придется отказаться. Когда он, одевшись, взялся за часы, то увидел, что молодой человек уже полчаса напрасно спускает пары из своего зачетного парового котла.

«В высшей степени непорядочно с моей стороны», — подумал укоризненно профессор, спускаясь по лестнице. Вешалка в коридоре натолкнула его на блестящую мысль. А что, если сделать вид, будто он только что вернулся домой? Так все же приличнее.

Он торопливо надел пальто, нахлобучил шляпу и быстро вошел в прихожую, не без мастерства произнося обычное в таких случаях:

— Извините меня, ради бога! Сначала меня задержали в городе, а потом, представьте, из-под носа ушел трамвай…

Он запнулся. Молодой человек, одетый в строгий черный костюм, смотрел на него как на призрак.

— Что-нибудь случилось? — спросил профессор.

— Да-да, видите ли, профессор, — заколебался студент. — На вас мое пальто. И моя шляпа.

Идиллия

Ночная смена уже входила в цех, когда навстречу рабочим высыпали журналисты. На минуту мы оказались как бы в центре картины Кете Кольвиц,[29] изображающей одетых в серое людей, которые, пока город спит, трудятся во имя нашего процветания. У заводских ворот секретарь дирекции снова собрал нас, газетчиков, в пестрый букет и повел в заводское кафе, где ожидало угощение.

— Что на нашем заводе самое приятное, так это здоровый дух всего персонала, сверху донизу, — сказал секретарь дирекции, когда мы расположились в клубных креслах. — Прошу вас, господа, угощайтесь сигарами. Они здесь для того и находятся. Судите сами, мы для людей делаем все. Не ограничиваемся только заработной платой, а втягиваем в свою орбиту всю их жизнь и пытаемся сделать ее приятнее. И люди это ценят. Официант, поставьте поднос сюда. И принесите чего-нибудь солененького. О, конечно, всегда находятся неблагодарные. Но с помощью… впрочем, господин Гаудваст из нашего отдела кадров расскажет обо всем лучше меня.

И он передал нас маленькому, кругленькому человечку с аффектированной мимикой гоголевского персонажа. Однажды, когда принц почтил город визитом, его отец выкрасил фасад своего дома ярко-красной краской в знак протеста против злоупотреблений на машиностроительных заводах. Об этом писал в своих мемуарах один из лидеров СДРП.[30]

— С тех пор многое изменилось, — сказал благостным голосом сын. — Раньше, во времена менеера Генри и менеера Фрица, случались некоторые трения с людьми. Но теперь…

Со стороны его подбородков, как солнце, взошла улыбка.

— Теперь мы понимаем друг друга, — со скромной простотой сказал он. — Недовольных, конечно, всегда хватает — это само собой разумеется. Но в большинстве своем люди довольны. И с полным на то основанием, господа. Возьмите, к примеру, нашу столовую. Здесь можно пообедать за двадцать шесть центов. Картофель. Мясо. Изрядный кусок мяса, господа. Соус. Овощи. И готовят очень вкусно. Я сам здесь не раз обедал. И знаете, что во всем этом самое приятное?

— Да, принесите то же самое, официант, — сказал секретарь дирекции. — А где соленая закуска? Я же просил…

— Самое приятное то, — невозмутимо продолжал Гаудваст-младший, — что, если у кого-нибудь разыграется аппетит, он просто идет на раздачу, и ему за те же двадцать шесть центом дают вторую порцию.

— С мясом, — воскликнул маленький журналист, плотоядно облизываясь.

«Видно, большой любитель мяса», — подумал я.

— Нет, на этот раз без мяса, — сказал господин Гауд васт, изобразив на лице целомудренную улыбку, точно ему сделали недостойное предложение. — Картошку. Овощи. Соус. Полную тарелку. Или возьмите наши вечера отдыха. У нас не раз бывал Арнольди. Вамы. И Шарль на шаре. Все превосходные номера, не так ли? А наш дешевый уголь…

Мы сидели, согласно и заинтересованно кивая, словно раздумывая, а не пойти ли и нам поработать на этом заводе. Когда официант еще раз наполнил наши бокалы, появился швейцар, склонился над плечом секретаря дирекции и почтительно произнес:

— Вас к телефону, менеер.

— О боже, отец умер. Он давно уже тихо угасал, — пояснил нам секретарь. — Я никому не говорил, что буду в кафе, значит, они обзвонили, разыскивая меня, весь город. Да, нет никаких сомнений…

Он встал. Мы сочувственно проводили его взглядом и отставили бокалы: пить перед лицом смерти показалось нам кощунственным. В молчании глядя перед собой, мы ждали его возвращения. Ждать пришлось недолго. Секретарь стремительно влетел в зал, посмотрел на господина Гаудваста и сказал, выразительно разведя руками:

— Бастует ночная смена.

Я не смог подавить короткого смешка. Секретарь небрежно бросил в мою сторону:

— Ах, в этом нет ничего особенного. Мы ввели в цехе одну новинку, которая заставляет их работать быстрее. Они не хотят… — И уже деловитым тоном, обращаясь к господину Гаудвасту, добавил: — Нам нужно идти. Тебе тоже. Говорить с ними будешь ты.