Роман Днепровский - Ироническая проза. Ч. 1 Страница 18

Я и заходил. Надо сказать, что в 1991 году приёмная ОВИРа УВД Иркутской области, скорее, напоминала филиал агентства «Сохнут»: в очереди на получение выездных виз здесь сидели, исключительно, евреи. И, с их стороны, было совершенно логично принять меня за «своего человека» — тем более, что мой длинный «породистый» нос и тёмные волосы всегда в то время вводили людей в заблуждение относительно моей национальной принадлежности. И — Бог мой! — каких только историй об эмиграции, о получении этих самых виз не наслушался я тогда от своих соседей по очереди!… Тоже, впору книгу писать. А разговор с сидящими в очереди, как правило, начинался всегда примерно одинаково — сидевший рядом тихонечко поворачивался ко мне, и тихонечко же спрашивал:

- Ви — тоже?… — и многозначительно молчал, глядя на меня.

- Что — «тоже»? — поначалу, не понимал я.

- Ну… тоже? В Израиль? — уточнял собеседник.

- Нет, — отвечал я обычно, — не в Израиль.

- А куда? — не отставал собеседник.

- В Аргентину, в Буэнос-Айрес, — отвечал я, и тут же слышал в ответ восторженное:

- Ето надо же! И где только наши не живут! — а дальше шёл рассказ о том, как Знакомые Знакомых свели моего собеседника с Одним Человеком («…ну, ви понимаете, да?…» — и я кивал в ответ) — так вот, этот Человек помог получить вызов… — а дальше, как я уже говорил, шла настоящая детективно-приключенческая история с элементами еврейских анекдотов.

Скажу честно: мне тогда было искренне жаль каждого моего собеседника — ну, решили люди, что здесь им больше «не климат» — так, какого ж чёрта мотать им нервы?… унижать?… удерживать насильно? — ведь, всё равно же, уедут рано или поздно. Так, неужели же нельзя сделать так, чтобы их — уже, фактически, не граждан этой страны — не дразнить и не злить перед отъездом? Они и без того, здешней жизнью недовольны, и вряд-ли, будут вспоминать всех нас добрым словом — так для чего ещё и усугублять ситуацию? Ведь, по их рассказам ТАМ — в Израиле, в Европе, в Соединённых Штатах — будут судить и о здешних порядках, и о здешних людях. «Русофобия… Русофобия…» — а кто виноват-то в том, что это явление возникло?…

…А 19 августа очереди в приёмной ОВИРа, почему-то, не было. Вообще, никого на стульях не было — и я прямиком направился в заветный кабинет, где за прошедшие два месяца мне столько раз приходилось уже слышать: «…Нет, ещё не готово. Зайдите через недельку-другую…»

И вот я захожу в кабинет. За столом сидит огромная — действительно, огромная — дама-полковник МВД. Называю имя-фамилию, протягиваю паспорт. Дама открывает железный ящик, копается в документах — и торжественно объявляет:

- Есть! Готовы Ваши документы!… - и, помолчав секунду: — Надо же!… В Аргентину едете… Вот, сколько лет здесь работаю — раньше всё в соцстраны визы оформляли — в ГДР там, в Чехословакию, в Монголию… В последнее время — всё в Израиль оформляем, а в Аргентину — в первый раз! Так что, поздравляю: Вы — первый иркутянин, кто в Аргентину едет! — и, улыбаясь, вручает мне загранпаспорт с выездной визой. Родина-Мать приоткрыла для меня самый краешек железного занавеса…

Выхожу — счастливый!… Столько ждал! И решаю это дело «отметить» — не коньяком, правда (ибо, тогда я был молод и не успел пристраститься к коньяку), а чашечкой кофе — настоящего кофе из зёрен! — который тогда готовили в Иркутске только в одном месте — в кафе «Нива». И направляюсь я в эту самую «Ниву». Гордый и счастливый: ещё бы — первый иркутянин, отправляющийся в Аргентину!… Есть повод гордиться собой.

Первый человек, на которого я натыкаюсь в этой самой «Ниве» — капитан военной юстиции Андрей Т. - следователь гарнизонной прокуратуры и местный завсегдатай. Андрей — эрудит и эстет — только в силу того, что происходит он из потомственной номенклатурно-прокурорской семьи, есть у него один «пунктик»: ненависть ко всякой свободе и замшелый — самого дрянного пошиба — сталинизм. Но, если не задевать политических тем, общаться с ним было можно (правда, подумайте сами: как это можно было — не говорить о политике в 1991 году? Мы и говорили — и каждый раз ссорились вдрызг, а на следующий день опять встречались и общались нормально, пока речь не заходила о политике).

Так вот. Вскакивает этот самый капитан Андрей, завидев меня, со своего стула — несётся ко мне через всю кофейню, распахнув объятья, и орёт:

- Старина!… Наконец-то!… Дождались-таки!!!…

- Постой, — говорю, — ты-то откуда знаешь?

- Ну, как — «откуда»? — удивляется мой знакомец, — через каждые ж пятнадцать минут по радио передают!…

- О чём?! — я совершенно сбит с толку, — о том, что я визу в Аргентину получил?

- Да какая, нах*й, Аргентина?! — Андрей уже заключил меня в объятия, и чуть ли, не пытается плясать со мной в обнимку, — НАШИ ВЛАСТЬ ВЗЯЛИ!!! Вот теперь мы — всех дерьмократов, на каждом столбе вдоль Транссиба!… От Кронштадта и до Владивостока!…

Здесь мне уже становится не до кофе. И, вообще, ни до чего не становится — спешно попрощавшись, бегу домой слушать радио. А там — мама, вся бледная и испуганная…

…О том, как я, всё же, выскочил из страны, я расскажу в другой раз и не здесь, наверное — слишком длинная это история. А сейчас я перейду к тому самому эпизоду, о котором хотел рассказать в самом начале — к истории с созданием Заводского Комитета по Чрезвычайному Положению на заводе имени большевика Валериана Шайбышева. История эта — кроме всего прочего, ещё и отличная иллюстрация того, что к 1991 году совецкий строй был обречён — и если и находились те, кто на словах был готов защищать его, то были это, либо карьеристы (поставившие, кстати, не на тот номер), либо — приколисты, для которых всё это было буффонадой. Вот о приколистах и поговорим.

…Работали на заводе имени товарища Шайбышева два друга — два идейных неформала, два рок-музыканта, два законченных антисоветчика, два молодых и весёлых парня. Что их привело на завод? Как ни странно, любовь к рок-музыке: дело в том, что они создали рок-группу — а ни инструментов толковых, ни помещения для репетиций, естественно, не было. Тут кто-то и подсказал ребятам: идите, мол, на завод имени Шайбышева — там зав. клубом не знает, на что деньги, выделяемые на самодеятельность, потратить — ибо, в хор частушечников-ложкарей никого и на аркане не затащишь, а на большее у него фантазии не хватает… Вот они и пошли на завод: для проформы, устроились на должности каких-то учеников помощника младшего токаря — а сами очень быстро раскрутили зав. клуба на закупку электрогитар и барабанной установки — и ещё с двумя такими же разгильдяями стали жарить рок…

Ну, жарили они рок, жарили, а тут — ельцинский Указ о департизации: первичную заводскую парторганизацию упразднили. Они бы и не вспомнили об этом, если бы не накатил этот исторический день — 19 августа 1991 года. Вот тут-то они с резьбы и сорвались.

Я не знаю, в чьей именно из их дурных голов родилась эта бредовая идея — создать на заводе свой, заводской Комитет по Чрезвычайному Положению — но создали этот комитет именно они. Они — а не бывший парторг завода, и не заводские «сталинские соколы». И не дирекция.

Дирекцию они просто перед фактом поставили: явились к директору, заявили, что они теперь — Заводской Комитет по Чрезвычайному Положению — и потребовали ключи от бывшего заводского парткома. А заодно — и от заводского радиоузла. Директор, у которого и без них затряслись поджилки, безропотно выдал им ключ — чем, фактически, легитимизировал их деятельность, а заодно — снял с себя всякую ответственность.

Дальше эти приколисты пошли в заводской музей, и изъяли из него всю, имевшуюся в наличии коммунистическую символику — знамёна, портреты «вождей», бюсты, вымпелы, прочее вторсырьё — и, перетащив всё это в кабинеты бывшего заводского парткома, развешали всё это хозяйство по стенам.

На этом, эта пара мародёров не успокоилась: один из них напечатал на машинке Требование — а другой с этим Требованием отправился в расположенный неподалёку магазин граммпластинок «Нота» — и притащил оттуда целую кучу «неликвида»: пластинки с выступлениями «дорогого Леонида Ильича», с песнями про Малую Землю-Целину-Возрождение… Эти пластинки они начали гонять по заводскому радио — и, к слову, пластинки с выступлениями Брежнева гоняли не на скорости 33 оборота в минуту, а на сорока пяти оборотах. Эффект получался ошеломляющий: на бОльшей скорости, речь Брежнева становилась более внятной, да и текст лучше воспринимался — но у слушающих возникало впечатление, что это не Брежнев, а какой-то ужравшийся в хлам парторг читает доклад о текущем моменте…

Под эту фонограмму весельчаки пошли по цехам. С тетрадочкой и ручкой. Подходили к работягам, долго смотрели — а потом резко спрашивали:

- Фамилия? Тэк-с, Иванов, значит?… А не ты ли тут в июне за Ельцина громче всех агитировал?… Не ты, говоришь?… Ну, всё равно, запишем… — и рисовали в тетрадке какой-то каракуль.