Михаил Жванецкий - Мой портфель Страница 21

– Мама! Ну кто это будет есть? Не надо, там догадаются. Нет смысла, мама, ну, во-первых…

Молодые – стервы. Две старухи тянут из лужи грязное тело: может, он и не пьян. А даже если пьян… Молодые – стервы: «Нет смысла, мама»…

Кричат старухи, визжат у гроба. Потому что умер. Эти стесняются. Сдержанные вроде. Мужественные как бы… Некому учить. И книг нет. А умрут, на кого смотреть с дивана?

Пока еще ходят, запомним, как воют от горя, кричат от боли, что брать на могилы, как их мыть, как поднимать больного, как кормить гостя, даже если он на минуту, как говорить только то, что знаешь, любить другого ради него, выслушивать его ради него, и думать о нем, и предупредить его.

Давно родились, много помнят и все работают, работают, работают, работают…

Наше старое солнце.

Ну что такое Ойстрах?

Отнимите у него смычок, скрипку, костюм, авторучку. Кто будет перед вами?

А Рихтер? Крики: «Рихтер! Рихтер!» Отнимите у него рояль, отнимите оркестр, ноты, не впускайте публику и не разрешайте напевать. Где Рихтер? Где? А кто перед вами? А такой, как я, он, или он, или я, или ты.

А где будет ваш автоинспектор? Все кричат: «Автоинспектор! Автоинспектор!» Отнимите у него свисток, форму, пистолетик и палку полосатую. Может надрываться на любом перекрестке – никто не притормозит. Только если велосипедиста схватит за лицо пятерней – тот остановится, но может вступить в ответную драку, потому что кто перед ним? Автоинспектор? А на ногах у него что? Босоножки!

Теперь отними у нас… Нет… Дай нам… Или нет… Отними у нас… одежду… Ну, еще поделить людей на две половины сумеем, а дальше что? Ничего… Пляж… Страна северная, значит, не пляж… Кто кого слушает? Физически слабые слушают всех. Физически сильные поступают, как сами могут сообразить. А как они сами могут сообразить? А как военных узнать? Любой лось, зашедший в город, плюнет на любого военного или толкнет… а у того даже топнуть нечем… Босиком и под бокс…

Поэтому надо очень цепляться за то, кто что имеет. Жена хорошая, – держи жену. Рояль, – держи рояль. Держи публику. Скрипочка есть? Палочка полосатая, пистолетик, штаны форменные?…

По штанам, роялю, жене и скрипке вас отличают от других голых!

Сто одиннадцать

Что бы я делал в экстренных случаях, в пиковых положениях?

Я бы кушал ночью – это раз. Спал бы днем – это два.

Пил бы для веселья с быстро хмелеющими женщинами от недорогих вин типа «Алиготе» – три.

И только с пьяными женщинами разговаривал – четыре.

Я бы работал, когда хочется, – шесть.

И часы бы перебил – семь.

И детей бы узаконил. И наелся устриц.

И в Париж на минутку и обратно – восемь.

И в деревню на подводе с сеном и девками – семь.

А обратно быстро на машине – девять.

И спать – десять, одиннадцать, двенадцать.

Стричься у ласкового парикмахера с длинными пальцами, а бриться у длинноногой, смуглой, и сидеть низко, чтобы она наклонялась и пачкала свой нос в пене, а я бы ее слизывал, и мы бы оба смеялись.

Это восемь.

Охотиться можно, но не на уток, а на воднолыжников из мелкокалиберки с упреждением. Это семь.

И не забыть выиграть у китайцев сражение и Порт-Артур отбить у них.

И тут же окружить себя пленницами.

Портреты им поменять на свои.

Из ручек у девушек цитатники вынуть и вложить что-нибудь другое – это шесть.

«Скорой помощи» рыло набить, чтоб начеку и почутче, в корне почутче.

И наших всех реанимировать, а то скучно.

А гады пусть мрут от инфарктов и пестицидов. Это десять.

Да, кондиционеры на лето! Слушайте, это же невозможно!…

И унитазы всем починить. Это сто.

Борьбу с пьянством прекратить, тем более что это не борьба и это не результат.

Пограничников снять и хорошо угостить.

А чтоб сюда не лезли, забором все и дырки как положено – черт с ними, пусть видят, что здесь и как здесь весело. Это сто одиннадцать.

Морякам всем вернуться. Они туда плавают, чтоб здесь гулять, так здесь и так гуляют.

С театрами… Пусть играют – ни вреда ни пользы, давайте что хотите, только осторожно, не дай Бог, перемрете от бессилия своего бесстрашия, от чудовищного выбора позиции в классовой борьбе.

В баню по четвергам, ребята. Это всем, кроме официантов и поваров, они по пятницам.

А в четверг все вместе, с воблой, пивом, раками, зеленью и, ты Господи, водочкой.

Но в понедельник буду строг, тишина чтоб до обеда, до шести вечера.

Воробьям-сволочам лапы ватой обмотать.

Псам – кляпы.

Львам в зоопарках и у Берберовых – глушители на пасть.

Женщинам не рожать, пусть мужчины подсчитают.

И все спим, в понедельник – тишина.

Вторник, среда – личное время.

По пятницам – с девяти до двенадцати – все выслушиваем друг друга. В комнате, мирно.

И перестаньте ругаться, и кричать друг другу: «Еврей, еврей!»…

У нас в стране не все евреи!

Воскресный день

Для Р. Карцева и В. Ильченко

Утро страны. Воскресное. Еще прохладное. Потянулась в горы молодая интеллигенция. Потянулись к ларьку люди среднего поколения. Детишки с мамашками потянулись на утренники кукольных театров. Стада потянулись за деревни в зеленые росистые поля. Потянулись в своих кроватях актеры, актрисы, художники и прочие люди трудовой богемы и продолжали сладко спать.

А денек вставал и светлел, и птицы пели громче, и пыль пошла кверху, и лучи обжигали, и захотелось к воде, к большой воде, и я, свесив голову с дивана, прислушался к себе и начал одеваться, зевая и подпрыгивая.

Умылся тепловатой водой под краном. Достал из холодильника помидоры, лук, салат, яйца, колбасу, сметану. Снял с гвоздя толстую доску. Вымыл все чисто и начал готовить себе завтрак.

Помидоры резал частей на шесть и складывал горкой в хрустальную вазу. Нарезал перцу красного мясистого, нашинковал луку репчатого, нашинковал салату, нашинковал капусты, нашинковал моркови, нарезал огурчиков мелко, сложил все в вазу поверх помидор. Густо посолил. Залил все это постным маслом. Окропил уксусом. Чуть добавил майонезу и начал перемешивать деревянной ложкой. И еще. Снизу поддевал и вверх. Поливал соком образовавшимся – и еще снизу и вверх.

Чайник начал басить и подрагивать. Затем взял кольцо колбасы крестьянской, домашней, отдающей чесноком. Отрезал от него граммов сто пятьдесят, нарезал кружочками – и на раскаленную сковородку. Жир в колбасе был, он начал плавиться, и зашкворчала, застреляла колбаса. Чайник засвистел и пустил постоянный сильный пар. Тогда я достал другой, фарфоровый, в красных цветах, пузатый, и обдал его кипяточком изнутри, чтобы принял хорошо. А туда две щепоточки чайку нарезанного, подсушенного и залил эту горку кипятком на две четверти. Поставил пузатенького на чайник, и он на него снизу начал парком подпускать… А колбаса, колбаса уже сворачиваться пошла. А я ее яйцом сверху. Ножом по скорлупе – и на колбаску. Три штуки вбил и на маленький огонек перевел.

А в хрустальной вазе уже и салатик соком исходит под маслом, уксусом и майонезом. Подумал я и – сметанки столовую ложку сверху для мягкости. И опять деревянной ложкой всё это снизу вверх, снизу вверх. Затем пошел из кухни на веранду, неся вазу в руках. А столик белый на веранде сияет под солнышком. Хотя на мое место тень от дерева падает. Тень такая кружевная, узорчатая.

Я в тень вазу с салатом поставил, вернулся на кухню, а в сковородке уже и глазунья. Сверху прозрачная подрагивает, и колбаска в ней архипелагом. И чайник… Чайник… Снял пузатого и еще две четверти кипяточку. А там уже темным-темно, и ароматно пахнуло, и настаивается. Опять поставил чайник. Пошел на веранду, поставил сковороду на подставку. Затем достал из холодильника баночку, где еще с прошлого года хранилась красная икра. От свежего круглого белого хлеба отрезал хрустящую горбушку, стал мазать ее сливочным маслом. Масло твердое из холодильника, хлеб горячий, свежий. Тает оно и мажется с трудом. Затем икрой красной толстым слоем намазал.

Сел. Поставил перед собой вазу. В левую руку взял хлеб с икрой, а в правую – деревянную ложку и стал есть салат ложкой, захлебываясь от жадности и откусывая огромные куски хлеба с маслом и икрой.

А потом, не переставая есть салат, стал ложкой прямо из сковороды отрезать и поддевать пласты яичницы с колбасой и ел все вместе.

А потом, не вытирая рта, пошел на кухню, вернулся с огромной чашкой «25 лет Красной Армии». И уже ел салат с яичницей, закусывая белым хлебом с красной икрой, запивая все это горячим сладким чаем из огромной чашки. А-а… А-а… И на пляж не пошел. А остался дома. Фу… сидеть… Фу… за столом… Скрестив… фу… ноги… Не в силах отогнать пчелу, кружившую над сладким ртом… Фу… Отойди…

Так я сидел… Потом пошел.

Ходить трудно: живот давит. Стал шире ставить ноги. Дошел-таки до почтового ящика. Есть газеты. Одну просмотрел, понял, что в остальных.

А день жарче… Накрыл посуду полотенцем, надел на бюст легкую безрукавку, на поясницу и ноги – тонкие белые брюки, светлые носки и желтые сандалии, на нос – темные очки и пошел пешком к морю.