Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно] Страница 30

— Ну, Господи благослови! Сейчас полезем в поднебесье, — сказал Николай Иванович, взял жену под руку и направился прямо к Эйфелевой башне.

— Я, Николай Иваныч, так за тебя все время держаться и буду, когда мы наверх подниматься станем. Коли ежели что — так уж вместе… — говорила Глафира Семеновна.

— Да уж ладно, ладно. Держись сколько хочешь.

— Фу, как страшно! Уж и теперь руки и ноги дрожат.

— А ты твори молитву.

Супруги подошли ко входу в башню.

Видать ли с Эйфелевой башни Неву?

У кассы, где продают билеты для поднятия на Эйфелеву башню, — хвост. Пришлось становиться и ждать очереди.

— Вот живут-то! Куда ни сунься — везде очереди жди. Хвост, хвост и хвост… Весь Париж в хвостах, — роптал Николай Иванович. — На выставку входишь — хвост, на башню лезешь — хвост. Вчера даже обедать шли в хвосте.

— На башню лезть, так хвост-то даже и лучше. Всегда одуматься можно, пока тут стоишь, — отвечала Глафира Семеновна. — Уйдем, Николай Иваныч, отсюда… Ну, что нам такое башня! Да провались она совсем.

— Что ты! Что ты! Ни за что на свете! Продвигайся, продвигайся…

Билеты взяты. Публика стремится к подъемной машине. Здесь опять очередь.

— Тьфу ты, пропасть! Да тут, в Париже, и умирать придется, так и то в хвост становись! — плюнул Николай Иванович.

Глафира Семеновна держалась сзади за мужа и шептала:

— Голубчик Николай Иваныч, страшно! Я и теперь чувствую, как под ногами что-то шатается.

— Не взобравшись-то еще на башню?! Да что ты! Двигайся, двигайся…

Подъемной машины еще не было. Она была наверху. Но вот заскрипели блоки, завизжали колеса, катящиеся по рельсам, и громадная карета начала спускаться.

— Фу, прямо на нас! Даже дух замирает. А запрут в курятник да начнут поднимать, так еще хуже будет, — продолжала бормотать Глафира Семеновна, держась за пальто мужа.

— А ты зажмурься — вот и не будет страшно.

Три раза поднималась и опускалась карета, пока супругам пришла очередь занять в ней места. Наконец они вошли и поместились на деревянных скамейках, стоящих в ряд. Дверцы кареты задвинулись. Глафира Семеновна перекрестилась и слегка зажмурилась. Свисток, и карета, глухо постукивая колесами о рельсы, начала плавно подниматься наверх. Глафира Семеновна невольно взвизгнула и вцепилась в рукав мужа. Она действительно боялась, побледнела и слезливо моргала глазами. Николай Иванович как мог успокаивал ее и говорил:

— Эка дура, эка дура! Ну с чего ты? Ведь и я с тобой… Полетим вниз, так уж вместе.

Сидевший рядом с ней длинноногий англичанин в клетчатом пальто, в неимоверно высокой шляпе и каких-то из желтой кожи лыжах вместо сапог тотчас полез в висевшую у него через плечо вместе с громадным биноклем кожаную сумку, вынул оттуда флакон со спиртом и, бормоча что-то по-английски, совал ей флакон в нос. Глафира Семеновна отшатнулась.

— Нюхай, нюхай… Чего ж ты? Видишь, тебе спирт дают… — сказал Николай Иванович жене. — Да скажи мерси.

— Не надо, не надо. Ничего мне не надо. Сами на испуг повели, а потом лечить хотите.

— Да нюхай же, говорят тебе. Ведь это хорошо. Нюхни, а то невежливо будет.

— Не стану я нюхать. Почем я знаю: может быть, это какие-нибудь усыпительные капли.

— Эх, какая! Ну, тогда я понюхаю, а то, ей-ей, невежливо. Бите, мусье, — обратился Николай Иванович к англичанину, взял в руку флакон, понюхал и с словом «мерси» возвратил.

Англичанин пробормотал ему что-то в ответ по-английски и тоже понюхал из флакона. Николай Иванович ничего не понял из сказанного англичанином, но все-таки и в свою очередь счел за нужное ответить:

— Дамский пол, так уж понятное дело, что робеют. Бабья нация — вот и все тут.

Англичанин указал на барометр, висевший на стене кареты, и опять что-то пробормотал по-английски.

— Да, да… жарконько. Опять же и изнутри подогревает, потому волнение. В туннель по железной дороге въезжаешь, так и то дух замирает, а тут, судите сами, на эдакую вышь.

В таком духе, решительно не понимая друг друга, они обменялись еще несколькими фразами. Наконец карета остановилась, и кондуктор открыл дверцу.

— Ну, вот и отлично… Ну, вот и приехали… Ну, вот и первый этаж. Чего тут бояться? — старался ободрить Николай Иванович жену, выводя ее из кареты.

— Господи! Пронеси только благополучно! Угодники Божии, спасите… — шептала та. — Ведь какой грех-то делаем, взобравшись сюда. За вавилонское столпотворение как досталось людям! Тоже ведь башня была.

— Вавилонская башня была выше.

— А ты видел? Видел ее?

— Не видал, да ведь прямо сказано, что хотели до небес…

— А не видал, так молчи!

— Я и замолчу, а только ты-то успокойся, Христа ради. Посмотри: ведь никто не робеет. Женщин много, и ни одна не робеет. Вон католический поп ходит как ни в чем не бывало. Батюшки! Да здесь целый город! Вон ресторан, а вот и еще…

— Тебе только рестораны и замечать. На что другое тебя не хватит, а на это ты мастер.

— Да ведь не выколоть же, душечка, себе глаза. Фу, сколько народу! Даже и к решетке-то не пробраться, чтобы посмотреть вниз. Ну как эдакую уйму народа ветром сдунет? Такого и ветра-то не бывает. Протискивайся, протискивайся скорей за мной, — тянул Николай Иванович жену за руку, но та вдруг опять побледнела и остановилась.

— Шатается… Чувствую, что шатается, — прошептала она.

— Да полно… Это тебе только так кажется. Ну, двигай ножками, двигай. Чего присела, как наседка! Все веселы, никто не робеет, а ты…

— У тех своя душа, а у меня своя…

Кое-как наши герои протискались к решетке…

— Фу, вышь какая! А только ведь еще на первом этаже, — воскликнул Николай Иванович. — Люди-то, люди-то, как букашки, внизу шевелятся. Дома-то, дома-то! Смотри-ка, какие дома-то! Как из карт. Батюшки! Вдальто как далеко видно. Сена-то — как ленточка, а пароходики на ней — как игрушечные. А вон вдали еще речка. Знаешь что, Глаша, я думаю, что ежели в подзорную трубу смотреть, то отсюда и наша Нева будет видна.

Глафира Семеновна молчала.

— А? Как ты думаешь? — допытывался Николай Иванович, взглянул на жену и сказал: — Да что ты совой-то глядишь! Будет тебе… Выпучила глаза и стоит. Ведь уж жива, здорова и благополучна. Наверное, отсюда в зрительную трубу Неву видеть можно, а из верхнего этажа поднатужиться, так и Лиговку увидишь. Где англичанин-то, что с нами сидел? Вот у него бы подзорной трубочкой позаимствоваться. Труба у него большая. Пойдем… Поищем англичанина… Да ты ступай ножками-то, смелее ступай. Ведь тут не каленая плита. Батюшки! Еще ресторан. Смотри-ка в окно-то: тут какие-то тирольки в зеленых платьях прислуживают. А на головах-то у них что — рога… Рога какие-то! Да взгляни же, Глаша.

— Зачем? Это тебе тирольки с рогами интересны, а мне они тьфу! — раздраженно отвечала Глафира Семеновна.

— Нет, я к тому, что ресторан-то уж очень любопытный, — указывал Николай Иванович на эльзас-лотарингскую пивную.

— Да уж не подговаривайся, не подговаривайся. Знаю я, чего ты хочешь.

— А что же? Это само собой. Забрались на такую высоту, так уж нельзя же не выпить. С какой стати тогда лезли? С какой стати за подъемную машину деньги платили? Чем же нам тогда похвастать в Петербурге, ежели на такой высоте не выпить? А тогда прямо будем говорить: в поднебесье пили. Ах да… Вон там, кстати, и открытые письма с Эйфелевой башни пишут. Здесь ведь почта-то… Только бы нам этих самых почтовых карточек купить… Да вон они продаются. Напирай, напирай на публику. Сейчас купим. Ты и маменьке своей отсюда писульку напишешь: дескать, любезная маменька, бонжур с Эйфелевой башни и же ву при вашего родительского благословения. А мон мари шлет вам поклон.

Супруги протискивались к столику, за которым пожилая женщина в черном платье продавала почтовые карты с изображением на них Эйфелевой башни.

— Катр… Катр штук… Или даже не катр, а сенк, — сказал Николай Иванович, выкидывая на стол пятифранковую монету.

— Je vous en prie, monsieur, — отсчитала продавщица карточки и сдала сдачу.

— Учтивый народ, вот за что люблю! Все «же ву при», все «мусье», — восторгался Николай Иванович. — Ну, Глаша, теперь в ресторан, где тирольки с рогами. Надо же ведь где-нибудь письма-то написать. Кстати, и тиролек этих самых посмотрим.

— Да уж идем. Счастлив твой бог, что у меня ноги с перепугу дрожат и я рада-радешенька, только бы мне присесть где, а то ни за что бы я не пошла ни в какой ресторан, — отвечала Глафира Семеновна.

Супруги направились в эльзас-лотарингскую пивную.

Письма на родину

Эльзас-лотарингская пивная, уставленная множеством маленьких столиков, была переполнена публикой. За столиками пили пиво и писали открытые письма знакомым. Между столиками шныряли прислуживавшие в пивной женщины в шерстяных зеленых юбках, белых кисейных лифах с широкими рукавами-буфами и с переплетом из черных лент на груди и на спине. Головной убор женщин состоял из широких черных лент, прикрепленных на макушке громадным бантом, концы которого поднимались кверху, как рога. Женщины разносили пиво и чернильницы с перьями для писания писем, но большинству посетителей чернильниц не хватало, и приходилось писать карандашом. За одним из столов Николай Иванович заметил англичанина, подавшего Глафире Семеновне в карете подъемной машины флакон со спиртом. Перед англичанином лежала целая стопа карточек для открытых писем, штук сто. Сам он сидел перед одной из карточек задумавшись, очевидно соображая, что бы ему написать на ней, и почесывал концом ручки пера у себя в волосах. Николай Иванович и Глафира Семеновна поместились за столиком невдалеке от него.