Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно] Страница 33

— Да куда же, Николай Иваныч, ехать-то? — спрашивала мужа Глафира Семеновна.

— Спроси у катальщика, что здесь есть особенно замечательного.

Глафира Семеновна подумала, сложила в голове французскую фразу и спросила своего катальщика:

— Экуте… Кескилья иси ремаркабль? Монтре ну, же ву при…

— Oh, oui, madame. Les sauvages est-ce que vous avez vu?

— Что он говорит, Глаша?

— Диких людей предлагает посмотреть.

— Диких? Отлично. Пусть везет к диким. Вези, вези.

— Ну навон па вю ле соваж… Алле… Се бьен ле соваж.

— Oui, madame. Vous verrez quelque chose d’admirable… Ils mangent, ils dansent, ils chantent, ils travaillent, — говорил катальщик и покатил кресло по направлению к берегу Сены.

У русопятов

Не доезжая до берега Сены, катальщик вдруг воскликнул над креслом Глафиры Семеновны:

— L’isba russe! Madame, est-ce que vous avez vu l’isba russe?

— Батюшки! В самом деле, русская изба, — проговорила Глафира Семеновна. — Николай Иваныч, видишь русскую избу? Надо зайти.

— Еще бы… Здесь, наверное, и наши русопяты есть. Мусье, держи направо, к избе.

— А друа, друа… — командовала Глафира Семе новна.

Катальщик подкатил кресло к маленькому деревянному зданию с ажурными украшениями, изображающему из себя что-то вроде избы. Около здания была даже скворечница на шесте. Глафира Семеновна быстро соскочила с кресла и направилась в дверь. Проскользнул за ней и Николай Иванович. Тотчас против двери стоял прилавок, и за ним помещались две девушки в платьях, напоминающих сарафаны, с заплетенными косами, в повязках вроде кокошников, с пестрыми бусами на шеях. Девушки продавали точеные из дерева игрушки, изображающие лошадок, козлов, мужиков, медведей. На прилавке лежали также монастырские четки с крестиками, деревянные ложки с благословляющей рукой на конце черенка. За прилавком на полке виднелся тульский самовар, очень плохой ларец с фольговыми украшениями, обитый по краям жестью, и несколько красных лукошек новгородской работы. Над полкой было повешено полотенце с вышитыми красной бумагой петухами на концах, а в углу помещался образ темного письма с серебряным венчиком, вставленный в киоту.

— Ну вот, наконец-то и наши, православные! Сейчас потолкуем по-русски после долгого говенья, — заговорил Николай Иванович, подходя к одной из девушек в сарафанах. — Здорово, землячка. Питерская, что ли, или из Москвы? — спросил он.

Девушка посмотрела на него упорным взглядом, покачала головой и отвечала:

— Je ne comprends pas, monsieur…

— Как?! Русская девица и по-русски не говорит!

Девушка смотрела и улыбалась.

— Да неужто в самом деле не говорите или притворяетесь? Притворяетесь, притворяетесь, — продолжал Николай Иванович.

— Переодетая француженка — вот и все. Теперь я даже по физиономии вижу, что француженка, — сказала Глафира Семеновна.

— Ах, шут их возьми! Избу русскую выстроили, а не могли русских девок привезти! Да неужто же, мамзель, вы так-таки ни одного слова по-русски?

— На зюнь сель мо ля рюсс? — перевела девушке Глафира Семеновна.

— Samowar… Kabak… Kosuchka… Tchai… Vodka… Lublu stalovatza… — послышалось в ответ.

— Довольно, довольно… — замахал руками Николай Иванович.

— Achetez quelque chose, monsieur! Vous aurez le souvenir d’isba russe… — предлагала девушка игрушки.

— Брысь! И говорить с тобой не желаю после этого.

Николай Иванович подошел к другой девушке в сарафане.

— Тоже франсе? Или, может статься, на грех еще, немка? — задал он вопрос.

— Nous ne sommes des russes, monsieur. Nous sommes de Paris…

— Тьфу ты, пропасть!

— Voilà le russe… Voilà qui parle russe…[21] — указала девушка на токарный станок, за которым сидел молодой парень в красной кашемировой рубахе и лакированных сапогах с набором и что-то мастерил.

Парень улыбался. Николай Иванович подошел к нему.

— Русский, земляк?

— Точно так-с, — отвечал тот по-русски. — Из Сергиевского Посада, из-под Москвы.

— Руку! Глаша! Русский… Наш, русопят. Протягивай ему руку… Не слыхали ведь мы еще в Париже русского-то языка… И ругаться умеешь?

— Еще бы… — опять улыбнулся парень.

— Николай Иваныч… — остановила мужа Глафира Семеновна.

— Что Николай Иваныч? Ведь я не заставляю его ругаться, а только спрашиваю — умеет ли, потому, откровенно говоря, после этих девок, мне и насчет его-то сумнительно, чтоб он русский был.

— Русский, русский, господин.

— Отчего же вы русских-то баб или девок не захватили?

— Да ведь возня с ними. Тут в русском отделе была привезена одна — ну, сбежала.

— Куда? С кем?

— Да тоже с русским. Купец, говорят, какой-то. На Тирольские горы повез, что ли. Сам поехал печенку лечить, и она с ним. В начале лета это еще было.

— Нравится ли Париж-то?

— Пища плоха, господин. Щей нет, а супы ихние жидкие до смерти надоели. Водочки нет.

— Да, брат, насчет водки срам. Я сам затосковал. Вен руж пьешь, что ли?

— Потребляем малость. Ну, коньяк есть. А только это не та музыка.

— Пойдем, выпьем коньяку, земляк…

— Нет, нет… — запротестовала Глафира Семеновна. — Какая тут выпивка! Пойдем диких смотреть. Ведь мы на диких отправились смотреть.

— Да нельзя же, Глаша, с земляком не выпить! Ведь настоящий русский человек.

— В другой раз выпьешь. Ведь еще не завтра из Парижа уезжаем. Пойдем, Николай Иваныч.

— Да ведь мы только по одной собачке…

— Нет, нет… Прошлый раз уж мне надоело с тобой с пьяным-то возиться.

— Э-эх! — крякнул Николай Иванович. — Правду ты, земляк, говоришь, что с бабами здесь возня. Ну, до свидания. Мы еще зайдем.

— Счастливо оставаться, ваша милость.

Николай Иванович протянул руку парню и, переругиваясь с женой, вышел из избы. Катальщик повез Глафиру Семеновну дальше.

— Voyons, madame et monsieur… Je vons montrerai quelque chose, que vous ne verrez nulle-part… C’est le chemin de fer glissan… — сказал катальщик и минут через пять остановился около железнодорожных рельсов. — C’est ravissant… — расхваливал он. — Vous verrez tout de suite…

— Что он бормочет, Глаша? — спросил жену Николай Иванович.

— Железная дорога какая-то особенная.

— Sans locomotive, madame.

— Без локомотива, говорит.

В это время раздался звук парового рожка, и поезд, состоящий из нескольких маленьких открытых вагонов, действительно без локомотива, покатился по рельсам, из которых летели водяные брызги.

— Откуда же вода-то? — дивился Николай Иванович. — Батюшки! Да вагон-то без колес. Без колес и есть. На утюгах каких-то едут. Глаша! Смотри, на чугунных утюгах… Вот так штука!

— Чего ты кричишь-то… — остановила его Глафира Семеновна. — Поезд как поезд. И я не понимаю, что тут замечательного!..

— Как что замечательного?! Последнее приспособление. Ведь этот поезд-то, знаешь ли, для чего? Надо полагать, что для пьяных. Утюги… Поезд на утюгах как на полозьях идет. Тут сколько угодно пьяный вались из вагонов, ни за что под колеса не попадешь. Для несчастных случаев. Ведь утюг-то вплотную по рельсам двигается, и уж под него ни за что… Наверное, для пьяных… Спроси у катальщика-то по-французски — для пьяных это?

— Ну вот… Стану я про всякую глупость спрашивать! — отвечала Глафира Семеновна.

— Да как по-французски-то пьяные? Я сам бы спросил.

— Алле, катальщик… Алле… Се тассе… Апрезан ле соваж…

— Не знаешь, как по-французски пьяные, — оттого и не хочешь спросить. В пансионе училась, а не знаешь, как пьяные по-французски! Образованность тоже! — поддразнивал жену Николай Иванович.

Катальщик продолжал катить кресло с Глафирой Семеновной.

У дикарей

Запахло, по выражению Гейне, не имеющим ничего общего с одеколоном. Катальщик подкатил кресло к каменным мазанкам с плоскими крышами североафриканских народов, которых он и называл дикими (sauvages). Николай Иванович шел рядом с креслом Глафиры Семеновны. Виднелись каменные низенькие заборы, примыкающие к мазанкам и составляющие дворы. Мелькали смуглолицые мужчины из аравийских племен, прикрытые грязными белыми лохмотьями, босые, с голыми ногами до колен, в тюрбанах, но часто обнаженные сверху до пояса, чернобородые, черноглазые, с белыми широкими зубами. Некоторые из них торговали под плотными навесами, прикрепленными к заборам, засахаренными фруктами, нанизанными на соломинки, винными ягодами, миндалем, орехами и какими-то вышитыми цветными тряпками, выкрикивая на плохом французском языке: «Де конфитюр, мадам! А бон марше, а бон марше!» Выкрикивая название товаров, они переругивались на своем гортанном наречии друг с другом, скаля зубы и показывая кулаки, для привлечения покупателей звонко хлопали себя по бедрам, свистели и даже пели петухом.

— Les sauvages… — отрекомендовал катальщик.

— Дикие… — перевела Глафира Семеновна, вылезая из кресла. — Надо посмотреть. Пойдем, Николай Иваныч. Рассчитывайся с французом и пойдем.