Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно] Страница 34

Николай Иванович расплатился с катальщиком, и они отправились к самым мазанкам. Около мазанок было сыро, грязно, местами даже стояли лужи помоев, валялись объедки, ореховая скорлупа, кожура плодов, кости.

— Полубелого сорта эти дикие-то, а не настоящие, — сказал Николай Иванович. — Настоящий дикий человек — черный.

Маленький арабчонок, голоногий и только с головы до раздвоения туловища прикрытый белой рваной тряпицей, тотчас же схватил Глафиру Семеновну за полу ватерпруфа и заговорил что-то на гортанном наречии, таща к мазанке.

— Dix centimes, madame, dix centimes… — выдавалась в его речи французская фраза.

Николай Иванович крикнул ему «брысь» и замахнулся на него зонтиком, но он не отставал, скалил зубы и сверкал черными как уголь глазенками.

— Да куда ты меня тащишь-то? — улыбнулась Глафира Семеновна.

— Dix centimes, et vous verrez notre maison… — повторял арабчонок.

— Дом свой показать хочет. Не страшно, Николай Иваныч, к ним идти-то?

— Ничего, я думаю. В случае чего — вон городовой стоит.

Повинуясь арабчонку, они подошли к мазанке и вошли в переулок, еще больше грязный. Подведя к низенькой двери, ведущей в мазанку и завешенной грязным ковром, арабчонок вдруг остановился около нее и загородил вход.

— Dix centimes… — строго сказал он, протягивая руку.

— Дай ему, Николай Иваныч, медяшку. Десять сантимов просит. Там у тебя медяки в кармане есть… — сказала Глафира Семеновна мужу.

— На, возьми, черт с тобой…

Николай Иванович протянул арабчонку десятисантимную медную монету. Арабчонок приподнял ковер и пропустил в дверь Глафиру Семеновну, но перед Николаем Ивановичем тотчас же опять загородил вход.

— Dix centimes, monsieur… — заговорил он опять.

— Да ведь уж дал я тебе, чертенку.

— Dix centimes pour madame, dix centimes pour monsieur…

— Николай Иваныч, что же ты? Где ты? Я боюсь одна! — послышалось из мазанки.

— Сейчас, сейчас… Да пусти же, чертова кукла! — оттолкнул он арабчонка и ворвался в дверь за женой.

Арабчонок завизжал, вскочил в мазанку и повис на руке у Николая Ивановича, крича:

— Dix centimes, dix centimes…

— Вот неотвязчивый-то… Да погоди, дай посмотреть. Потом дам, может быть, и больше.

— Dix centimes, dix centimes… — не унимался арабчонок и даже впился Николаю Ивановичу в руку зубами.

— Кусаться? Ах ты, черт проклятый! На, подавись.

Получив еще монету, арабчонок успокоился, подбросил ее на руке и вместе с другой монетой тотчас опустил в мешок, сделанный из паголенки женского полосатого чулка и висящий на стене у входа. Мешок был уже наполовину набит медяками.

— Каково! Кусаться вздумал, постреленок… — сказал Николай Иванович жене.

— Да ведь с ними надо осторожно. Они дикие… — отвечала та. — А только к чему он нас притащил сюда? Здесь и смотреть-то нечего.

Смотреть было действительно нечего. Сидела на циновке грязная смуглая пожилая женщина в белом покрывале на голове, с голыми ногами, с голой отвисшей грудью и, прижав к груди голого ребенка, кормила его. Далее помещалась, поджав под себя ноги, перед ткацким станком молоденькая девушка в бусах на шее и ткала ковер. В углу храпел, лежа вниз лицом, на циновке араб, но от него виднелись только голые ноги с неимоверно грязными пятками. В мазанке царствовал полумрак, ибо маленькое грязное окошко освещало плохо, воздух был сперт, пахло детскими пеленками, пригорелым салом.

— Тьфу, мерзость! Пойдем назад… — проговорил жене Николай Иванович и вывел ее из мазанки в переулок.

Арабчонок опять вертелся около них.

— Dix centimes, monsieur… Dix centimes. Je vous montrerai quelque chose, — кричал он, протягивая руку.

— Как, и за выход платить надо? Ну, брат, уж это дудки! — возмутился Николай Иванович. — Городовой! Где городовой?

— Он еще показать что-то хочет. Пусть возьмет медячок. Ведь бедный… Нищий… — сказала Глафира Семеновна и, взяв у мужа монету, передала арабчонку.

Получив деньги, арабчонок в мгновение ока сбросил с себя тряпки, которыми был прикрыт с головы, очутился весь голый и стал кувыркаться на грязной земле. Глафира Семеновна плюнула и потащила мужа из переулка.

Голубой мерзавец

Супруги шли дальше. Арабы в белых одеждах попадались все чаще и чаще. Были и цветные балахоны. Мелькали голубые длинные рубахи на манер женских. Из верхних разрезов этих рубах выглядывали смуглые чернобородые лица в белых тюрбанах; внизу торчали грязные ступни голых ног; некоторые из арабов сидели около мазанок, поджав под себя ноги, и важно покуривали трубки в длинных чубуках; некоторые стояли около оседланных ослов, бормотали что-то на непонятном языке, сверкая черными как уголь глазами, и, указывая на ослов, хлопали по седлам, очевидно предлагая публике садиться. Один даже вдруг схватил Глафиру Семеновну за руку и потащил к ослу.

— Ай-ай! Николай Иваныч! Что это он такое делает?! — взвизгнула она, вырываясь от весело скалящего на нее зубы голубого балахона.

Николай Иванович замахнулся на него зонтиком.

— Я тебе покажу, черномазая образина, как дам за руки хватать! — возмущался он. — Где городовой? Мусье городовой! Иси… Вене зиси… — поманил он стоявшего на посту полицейского и, когда тот подошел, начал ему жаловаться: — Вот этот мерзавец… Как мерзавец, Глаша, по-французски?

— Да не надо, не надо… Ну что скандал начинать! Оставь…

— Нет, зачем же… Надо проучить. Пусть этого скота в часть под шары возьмут.

— Здесь и частей-то с шарами нет. Я ни одной каланчи не видала.

— Все равно, есть какая-нибудь кутузка. Вот этот голубой мерзавец, мусье городовой, схватил ма фам за мян и даже за грудь. Глаша! Переведи же ему…

— Не требуется. Пойдем. Ну что за радость публику собирать?! Смотри, народ останавливается.

— Пускай собирается. Не оставлю я так. Сэт мерзавец бле… Ах, какое несчастье, что я ни одного ругательного слова не знаю по-французски! — воскликнул Николай Иванович и все-таки продолжал, обращаясь к городовому: — Сет кошен бле хвате ма фам за мян и за это место. Вуаля — сет… — показал он на грудь. — Прене его в полис, прене… Се безобразие ведь…

— Николай Иваныч, я ухожу… Довольно.

— Погоди. Се ма фам и иль хвате. Нешто это можно?

Полицейский приблизился к Глафире Семеновне.

— Qu’est-ce qu’il a fait, madame? — спросил он.

— Рьян, — отвечала Глафира Семеновна и пошла по аллее.

Николаю Ивановичу ничего не оставалось, как тоже идти за супругой.

— Удивляюсь… — бормотал он. — Уметь говорить по-французски и не пожаловаться на мерзавца; значит, ты рада, что он тебя схватил, и только из притворства вскрикнула.

— Ну да, рада… Не желаю я делать скандала и обращать на себя внимание. Отбилась, и слава богу.

Николай Иванович мало-помалу утих, но, проходя с женой мимо арабов, держал уже наготове зонтик. Мазанки чередовались с двухэтажными домами с плоскими крышами. Виднелась какая-то башня. Начиналась Каирская улица, выстроенная на выставке. Попался второй балахонник с ослом, третий. Николай Иванович и Глафира Семеновна посторонились от них. Далее показался англичанин в клетчатом пальто с несколькими пелеринками и в белом картузе с козырьками на лбу и на затылке, едущий на осле. Балахонник бежал впереди осла, держа его за уздцы. За англичанином проскакала на таком же осле англичанка в синем платье и в шляпке с зеленым газовым вуалем.

— Да эти балахонники на манер извозчиков. Ослы-то у них для катанья отдаются, — сказала Глафира Семеновна. — Ну, так чего ж от извозчика и ждать! И у нас иногда извозчики за руки хватают народ.

— Фу-ты, пропасть! Извозчик и есть. А я думал, что какая-нибудь арабская конница, на манер наших гусар или улан. Смотри-ка, Глаша, и многие ездят на ослах-то. Даже и дамы. Вон какая-то толстенькая барынька с большим животом едет. Смотри-ка, смотри-ка… Да тут и верблюды есть. Вон верблюд лежит. Стало быть, и на верблюдах можно покататься.

— Ну вот. То все ругал балахонников, а теперь уж кататься!

— Нет, я к слову только. А впрочем, ежели бы ты поехала, то и я бы вместе с тобой покатался на осле.

— Выдумай еще что-нибудь!

— Да отчего же? Люди катаются же. Были на выставке, так уж надо все переиспытать. На человеке сейчас ездила, а теперь на осле.

— Не говори глупостей.

— Какие же тут глупости! На верблюде я ехать не предлагаю, на верблюде страшно, потому зверь большой, а осел — маленький зверь.

Налево, на одноэтажном доме с плоской крышей, высилась надпись, гласящая по-французски, что это кафе-ресторан. На крыше дома виднелись мужчины и дамы, сидевшие за столиками и что-то пившие. Около столиков бродили арабы в белых чалмах, белых шальварах и красных куртках.

— Смотри-ка, куда публика-то забралась! На крыше сидит, — указал Глафире Семеновне Николай Иванович. — Это арабский ресторан. Зайдем выпить кофейку?

— Напиться хочешь? Опять с коньяком? Понимаю.