Борис Штерн - Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I Страница 40

— Сами видите, господин Гамилькар, — глына дело! Я люблю слово «стояло». Где-то мы что-то нахомутали. Ваша птицеферма моей армии уже не понадобится. Скажите спасибо, что живым вырвались от моих бахчисарайских орлов. Мой вам совет: тикайте. И лучше приезжайте к нам через десять лет — неба в алмазах не обещаю, но тогда можно будет поговорить о ваших купидонах и о теплых морях для повой России. А сейчас Россия… Россия, что Россия? Россия сейчас полезна для цивилизованного мира исключительно как отрицательный «например», как плохой непослушный мальчик, драчун и хулиган, полезен для послушного хорошего мальчика: не делай так, не дружи с плохим мальчиком. Угощайтесь.

Петр Николаич выбрал и протянул Гамилькару самое большое яблочко и поинтересовался подробностями ареста в Бахчисарае, где африканец сидел в одной смертной камере с поэтом Максимильяном Волошиным.

— Хороший поэт, — похвалил Гамилькар и лишь из вежливости осторожно надкусил кислое яблочко.

— Не слышал о таком. Кто это — Maksimilian Volochin? — спросил Врангель у Boulat'a Chalvovitch'a (тот присутствовал при беседе).

— Есть такой, — подтвердил тот.

— Не из Демьянов ли Бедных? — спросил генерал Акимушкин (он тоже присутствовал) и недобро прищурился.

— Нет, нет! — поспешил защитить коллегу Булат Шалвович. — Наш поэт, наш, из гнилых либералов.

— В самом деле хороший поэт?

Булат Шалвович, хотя и недолюбливал Максимильяна Волошина, но из цеховой солидарности в знак одобрения показал большой палец и сказал:

— Его нужно выпустить, он не создан для тюрьмы.

— Опять поэтов почем зря хватают, — затосковал Врангель. — Хотя моих контрразведчиков можно понять — стихи в больших количествах вещь невыносимая, как сказал однажды один умный человек. Ладно, отпустите. — Он кивнул начальнику контрразведки.

— Там еще электрик был, — вдруг вспомнил Гамилькар и возжелал спасти электрика.

— Какой еще электрик? — спросил Врангель.

— Нет уже электрика, — с неудовольствием ответил начальник контрразведки, будто не от него зависело, быть тому электрику или не быть.

Впрочем, от генерала Акимушкина в самом деле мало зависела жизнь какого-то электрика, все решалось на местах — где Бахчисарай, а где Севастополь.

Так героически погиб электрик Валенса. Максимильяна же Волошина, как известно, белые освободили, и он до самой смерти не мог отмыться от грязных чекистских вопросов и подозрений — кто такой следователь Нуразбеков? Что за негр унес Бахчисарайский фонтан? По какому праву героический подпольщик Валенса погиб в белогвардейском застенке, а он, Максимильян Волошин, поэт Серебряного века, остался жив?

ГЛАВА 15. Взятка

Королевский Суд Великобритании, уставший от многовековой борьбы с коррупцией, считает, что взяткой не является лишь то, что за чужой счет съедено и выпито индивидуумом за 45 минут. На 46-й минуте индивидуум обязан платить за обед из собственного кармана.

Как вдруг опять открывается дверь, входит замерзший Скворцов в шубейке, топает ногами, отбивается от снега и начинает произносить слова:

— Здравствуйте, командир… Одолжите мне того… этого… Еще угля. Мне контору топить… надо.

— А где ж твой собственный уголь? — удивляется Гайдамака, откладывая «Архипелаг ГУЛАГ» в обложке «Железных канцлеров». — Ешь ты его, что ли?

— Нет… не ем.

— А что ты с ним делаешь?

— Топлю. Закончился… уголь. Зима у вас тут… холодная. А я вам чего-нибудь… достану. Как в прошлый раз.

— Стряхни снег с очков. Реголит нужен. Реголита еще достанешь?

— Надо будет спросить. С реголитом сейчас… трудно. Улетели… они.

— Кто улетел?

— Поставщики… реголита.

— Уплыли?

— Да. Уплыл… сухогруз.

— Жаль. А что еще можешь достать?

— А что вам нужно?…

— Все нужно.

— Могу достать… «Б-29».

— Это что? Клей?

— При чем тут клей?… «Б-29» — это не клей… Это американский… бомбардировщик. Времен Второй мировой… войны. «Летающая крепость»… Берите… не пожалеете. Один во всем мире… остался.

— А ты, значит, шутки шутить умеешь?! — очень удивился Гайдамака.

— Какие там… шутки! Настоящий бомбардировщик… времен…

— Второй мировой войны, — закончил Гайдамака. — Зачем мне «Летающая крепость»?

— Ну… план перевыполните. По металлолому…

— Перекуем «Б-29» на орала!.. Хватит с меня «Королевского Тигра». Что твои поставщики еще могут?

— Не знаю точно… Может быть, еще прилетят… Я спрошу… Они все могут…

— Прилетят или приплывут? Они откуда?

— Кто?…

— Конь в пальто!

— Они… и плавают… и летают.

— Вот и проси у них уголь, если они все могут. У меня тут не шахта.

— Не могут… они… уголь, — вздохнул Скворцов. — Плохо у них там… с углем. И с дровами… С топливом у них… плохо.

— Ладно, черт с тобой, бери три тонны угля. А про американский бомбардировщик забудь и больше так не шути. «Летающая крепость»!.. КГБ сейчас совсем одурело, шуток не понимает.

— Больше не буду… шутить! — обрадовался Скворцов и пошел к двери, кутаясь в шубейку. Потом вернулся и попросил самосвал.

Дал ему Гайдамака самосвал с Андрюхой. Скворцов опять пошел, опять вернулся, попросил в придачу грузчиков. Дал ему Гайдамака Семэна с Мыколой, которые после танкового сражения прижились на хоздворе дорожного отдела, как беспризорные собаки, и чувствовали себя людьми. Крутился Скворцов с этим углем весь день, облизывался на тот уголь, как кот на рыбу. А Гайдамака, грешным делом, решил, что на этот раз ему взамен угля ничего не перепадет — ни шила, ни мыла, ни кота в мешке.

«Ну и хрен с ним, с углем… Три рубля за тонну, — думал Гайдамака. — Советские шахтеры еще добудут».

Так и есть: явился Скворцов в последний день февраля — а именно 29 февраля високосного года — ну и денек! — и доложил, честная душа, что поставщики исчезли с концами и реголита не будет. И «летающих крепостей» не будет. Вообще ничего не будет. Он, Скворцов, ночами не спит, па Луну смотрит, все думает, как Гайдамаке долг вернуть.

— И что надумал?

— Мне скоро краску… завезут. Я вам краской… отдам.

— Какая краска? Белила?

— Нет. Откуда? Белила?… Охра какая-то… Серо-буро-малиновая.

— Не нужна мне охра.

— Тогда, может быть, вам доски… нужны? Мне доску… завезут.

— Сороковку?

— Сороковку?… Откуда?… Обрезки.

— Не нужны мне дрова.

— Что же делать?…

— … и бегать.

— А как же за уголь… рассчитаться?…

— Слушай… — сказал Гайдамака, поправляя опавшее Переходящее Знамя. — Не нуди.

— Все… Не нужу.

Скворцов вздохнул и пошел к двери. Открыл дверь. Выглянул в коридор. Убедился, что коридор пуст. Кто в это чертов дополнительный день будет шляться по рабочим коридорам? Семэн с Мыколой где-то пьют, Андрюха где-то спит. Закрыл дверь. Вернулся к столу. И вот что сказал, растягивая паузы больше обычного:

— Не понимаю… Зачем нам все эти сложности?… Не привык я быть в долгу. Вот вам, командир… Entre nous[22]… за уголь. Скворцов протер, не снимая, очки и начал расстегиваться.

Сначала расстегнул шубейку, потом пиджак, потом какую-то кофту, потом рубашку, что-то там еще расстегнул, достал из-за пазухи непочатую пачку сторублевых купюр, сорвал с нее банковскую бандероль, выдернул три сторублевки и разложил их веером перед Гайдамакой — прямо на «Архипелаге ГУЛАГе»:

— Вот, командир… Большое вам… спасибо. За это самое… За уголь…

ГЛАВА 16. Что же все же делать?

Мои родители жили в Севастополе, чего я никак не мог понять в детстве: как можно жить в Севастополе, когда существуют южный берег Африки, прерии Северной Америки, Огненная Земля…

Обильно отужинав после вегетарианского приема у Врангеля, Гамилькар закурил трубку и остановил сытый взгляд на графине Л. К.

«Куда ж нам плыть?…» — по-пушкински раздумывал Гамилькар.

Он не хотел плыть во Францию. Он не хотел возвращаться в Офир — Офир был почти не виден. Гамилькару хотелось на русский Север, искать самку для Черчилля. Но русский Север был занят большевиками. А тут еще графиня Л. К. С Элкой надо было что-то решать.

О сходстве графини Кустодиевой со светской львицей, пожалуй, сильно сказано. Ее в детстве дразнили «тумбой», «коровой», «слонихой», «маслобойней» и другими обидными прозвищами, какими тощие дети дразнят толстых детей. Она была крупной женщиной мясной породы и в самом деле походила скорее па крупную корову или небольшую слониху, чем на львицу, — хотя и grande dame, mais ne la femme la plus seduisante de Peterbourg.[23] Обучаясь в Смольном институте благородных девиц, толстуха-графиня, конечно, разглядывала под одеялом потаенные фотографические открытки, которые проносили под полой в институт более бойкие барышни-однокурсницы. На открытках изображались крутящие ус гусары, которые, не снимая киверов, располагались в креслах с обнаженными мужскими достоинствами, похожими па кондитерские изделия, и эти изделия с вожделением облизывали разодетые французские аристократки, а потом, приподняв многочисленные юбки, удобно усаживались на них своими обнаженными соблазнительными полушариями. Гусары, конечно, были ненастоящими, ряжеными, а аристократки — обыкновенными французскими проститутками. Настоящих мужчин смолянки почти не видели — кроме поэта Ходасевича, который, преподавая русскую литературу, ненароком заговорил о порнографии (см. ниже), и Дмитрия Ивановича Менделеева, который недолго преподавал в Смольном органическую химию. Все девицы были влюблены в могучего старика и предавались нескромным фантазиям, когда он, увлекшись и забывшись у классной доски, правой рукой настукивал мелом химические формулы, а левой непроизвольно почесывал ядра. Стоило Дмитрию Иванычу только захотеть…