Роберт Ладлэм - Дорога в Гандольфо Страница 44

— Все! Ни слова больше!

Азаз-Варак и его банда министров уставились на него. Они кивали, словно желая сказать: «Ваша точка зрения понятна». И затем опять вернулись к своему разговору.

И тут сознание Сэма начало туманиться. Он огляделся, и последнее, что услышал, были слова шейха шейхов:

— Это столь же невероятно, как северный снег в нашей пустыне. Все его бумаги напоминают мне следы верблюда на песке. Бессмысленно понять, куда они ведут. В них нет ни единой мудрой мысли, но нет и того, что могло бы вызвать гнев Аллаха или международных боссов. И к тому же выгоды показаны здесь четко, а недостатки скрыты. Что значит «стандарт»? Хорошо это или плохо? Мое величество подпишет эти жалкие бумажки. Но подпишу я их не потому, что меня прельстило предложение гяуров, а во имя достижения любви и дружбы между людьми во всем мире... Вот так-то, презренный пес!

Азаз-Варак поднялся с горы подушек и, сопровождаемый вопившими от восторга министрами и фаворитами, направился к занавесу, перегораживавшему шатер. Полог приподнялся, и шейх исчез. А галдевшие министры и приближенные остались по эту сторону шатра.

К Сэму подошел Питер Лорре. В руке он сжимал контракт о партнерстве в компании с ограниченной ответственностью. Передав его Дивероу, Лорре прошептал:

— Берите и прячьте побыстрее в карман. Будет лучше, если хан всех ханов больше его не увидит, а не то наш соколиный глаз...

— А сокол съедобен? — неожиданно спросил Сэм Дивероу.

Маленький араб не понял его и вскричал в гневе:

— Это у тебя глазные яблоки плавают в глазницах, Абдул Дивероу! Загляни в Коран, в первый параграф четвертой книги.

— А о чем там говорится? — с трудом произнес Сэм.

— Да о том, что для неверных безбожников устраивают пиры, и они перестают быть неверующими.

— Означает ли это, что мы наконец поедим?

— Радуйся, презренный! Бог всех ханов отдал приказ сварить верблюжьи яйца, а затем потушить их с желудками здешних крыс.

— Айяее!

Дивероу побледнел и вскочил с пола. Он чувствовал:

конец близок. Силы истребления, обуянные жаждой насилия, призывают покончить с ним.

Пусть будет так. Но он встретит свой конец достойно. Без сожаления, со слепой яростью.

Он встрепенулся и побежал, перепрыгивая через подушки и коврики. Выскочив из шатра на песок, увидел солнце. Оно садилось. Наверное, его конец наступит до того, как оранжевый диск скроется за горизонтом.

Вареные яйца верблюда! Желудки крыс!

— Мэдж!.. Мэдж!..

Ему бы только повидать ее! Она расскажет о его кончине матери и Арону Пинкусу. Она передаст, что он умер как настоящий мужчина.

— Мэдж!.. Где же ты, Мэдж?! — Едва он произнес это, как ощутил замешательство. Разве в таких словах выражает свои мысли человек, стоящий на пороге смерти? — Милая, приди ко мне! Погляди, каково мне тут!.. Впрочем, все это вздор!

Сэм повернулся, и его лодыжки утонули в песке. Спекшиеся от жары губы мелко дрожали. В пятидесяти ярдах от него перед вертолетом торчала большая группа арабов. Они пытались забраться в кабину пилота.

Мало чего соображая, Сэм поплелся в сторону толпы. Арабы бесновались, визжали, толкались, однако пропустили его к машине. Он подпрыгнул, ухватился за край лиерцы, подтянулся на руках и втиснулся внутрь кабины. Это оказалось не таким уж трудным делом, поскольку во время посадки вертолет довольно глубоко ушел в песок.

То, что представилось его взору, потрясло Сэма. Со стороны панели управления неслись какие-то непонятные звуки. Но главное — в кабине оказалась Мэдж. Она сидела на месте второго пилота. В шелковой блузке с расстегнутым воротом.

Сквозь треск, стоявший внутри машины, и вопли арабов снаружи довольно громко звучал чей-то голос:

— Мэджи, Мэджи! Девочка моя, ты еще там?

— Да, Мак, я еще здесь, — подтвердила Мэдж и радостно добавила: — А вот и Сэм появился. Он закончил дела с этим... Как его?..

— Проклятье! Как он?

— Голоден. Он чертовски голоден, этот парень! — ответила Мэдж, ловко манипулируя тумблерами радиостанции.

— Вы сами виноваты. У вас было достаточно времени, чтобы позаботиться о питании. Первая армейская заповедь — убирайся из зоны огня до того, как тебя успеют прикончить, и не забудь прихватить с собой свою пайку, — засмеялся Маккензи. — Кстати, бумаги у него?

— Да, торчат из его кармана...

— Он превосходный адвокат, этот малый! Увидишь, он далеко пойдет! А теперь выбирайтесь оттуда, Мэджи. Отвези его в Дар-эль-Бейда, а оттуда отправь самолетом в Церматт. Подтверди прием. Конец связи!

— Прием подтверждаю, Мак. Все. Конец связи. Мэдж щелкнула дюжиной переключателей, как заправский радиооператор, и повернулась к Сэму. На ее лице расцвела широкая улыбка.

— Ты нуждаешься в хорошем отдыхе, Сэм. Мак сказал, что ты его получишь.

— Где же?..

— В Церматте, милый. Это в Швейцарии.

Часть третья

Ровная работа корпорации в значительной степени зависит от ее служащих. Их подготовка и преданность не менее важны, чем конечные цели и устремления компании, а индивидуальные особенности сотрудников могут придать ей своеобразный имидж.

Глава 17

Кардинал Игнацио Кварце, высокий, сухопарый, с внешностью патриция, живущего и поныне под девизом «происхождение обязывает», пронесся по коврам своего служебного кабинета в Ватикане к огромному окну, выходившему на площадь Святого Петра. Он говорил с яростью, губы его гневно кривились, а гнусавый голос переходил на визг кувыркающейся в воздухе пули.

— Этот мужлан Бомбалини зашел слишком далеко! Я не раз говорил, что он — о Боже! — позорит академию, которая выпустила его в свет!

Слушателем кардинала был пухлотелый священник с румяным лицом юнца. Он сидел в обитом пурпурным бархатом кресле посреди комнаты, и вид у него был настолько симпатичным, насколько позволяли правила приличия. Розовые щечки и тонкие губы священника не шевелились. Внешность у него была не столь аристократической, как у его патрона, однако в ней можно было заметить не меньшую тягу к роскоши, а в голове звучало сплошное кошачье мурлыканье.

— Этот Бомбалини всегда был и остается соглашателем и позером, мой кардинал. Но ему ведь осталось немного. Здоровье не позволит ему долго властвовать.

— Но каждый день его жизни укорачивает мою!

— Я вас понимаю, — промяукал священник. — Он, естественно, старается всячески нам навредить. Но, согласитесь, и на него давит сильный пресс оппозиции. К сожалению, народ благоволит к нему, да и поступающие со всего света пожертвования на благо церкви почти столь же велики, как и при папе Рончалли.

— О, не говорите мне об этом Франциске! Что толку от сокровищ, которые расширяются и сжимаются подобно гармошке, поскольку папа раздает деньги своими жирными лапищами всякому, кто ни попросит. Кстати, нам не нужна поддержка прессы. Разногласия в стане противника помогут сплотить наши ряды. Никто не понимает этого.

— Но я-то вас отлично понимаю, мой кардинал! Поверьте мне...

— Вы видели, как он сегодня открыто унизил меня во время приема? — сердито спросил Кварце. — Он посмел усомниться в моих африканских назначениях!

— Думаю, он сделал это, чтобы успокоить черномазого. Тот ведь буквально извел всех своими жалобами.

— А чуть позже он позволил себе шутить с ватиканскими гвардейцами. Затем поплелся за музейной толпой и даже ел мороженое, которое, заметьте, ему предложила мамаша этого кошмарного сицилийского выродка! После этого он истратил лиру в мужской уборной, и, конечно, тут же все стульчаки оказались занятыми. Боже, какое унижение сана и достоинства! И что он делает с мощами Святого Петра! Они же обратятся в прах!

— Так долго продолжаться не может, мой дорогой кардинал!

— Еще как может! Он хочет истощить нашу казну и заполнить курию необузданными радикалами!

— Следующим папой станете вы, кардинал. Отрицательная реакция среднего духовенства будет для вас подмогой. Пока оно хранит молчание, но недовольство быстро растет и углубляется.

Кардинал промолчал. Потом снова взглянул в окно на площадь. Рот его скривился, массивная челюсть выдвинулась далеко вперед под маленькими, глубоко посаженными черными глазками.

— Надеюсь, что у вас есть надежные люди, Рональде. Достаньте через них планы моей виллы в Сан-Винценто. Изучение их успокоит мои нервы.

— Будет исполнено, — почтительно проговорил священник, поднимаясь с пурпурного кресла. — Вам не следует так волноваться, дорогой кардинал. К лету вы освободитесь от этого мужлана Бомбалини. По крайней мере в течение шести недель он будет жить в замке Гандольфо.

— Планы, Рональде!.. Я весьма огорчен: в обстановке всеобщего хаоса я единственный в Ватикане, кто еще хоть как-то сохранил самообладание. Планы — вот ваша главная забота! — завопил вдруг кардинал.